Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 119

Свет жег мне лицо, грудь… Да, кажется, сами кости и потроха! Убежать я не мог, но и выносить боль был больше не в силах. Отшатнувшись, я потерял равновесие и полетел спиною вперед в колодец Мизинца. В груди екнуло; желудок подскочил к легким; падение было страшным…

Вздрогнув всем телом, я проснулся. Дыхание сбивалось, будто мне только что довелось бегом спасаться от тигра. Кругом было темно, но то была обычная, ночная темнота; никаких колодцев, никакой черной воды… Что-то блеснуло рядом; я дернулся, цепляясь за одеяло, как утопающий за соломинку, но то был просто пустой стакан со снотворным. Пожалуй, с пустырником я переборщил.

«На что похожа тайна, которую мы храним под сердцем? Может быть, на камень на груди утопленника, тянущий его вниз, через зеленую муть или бурый ил, на съедение щукам? Или на уголек, случайно выпавший из очага, от которого занимаются стены и половицы, и вот уже весь дом охвачен пожаром, и дым вылетает из окон и дверей, как стаи сизо-черных птиц? Или на суровую нить, продетую через губы, трущую плоть так, что раны воспаляются, и зудят, и никогда не зарастают? — так думал я, наблюдая, как Тримба, горшечница с улицы Зеленый хвост, вытягивает из глины гладкий яйцеобразный сосуд. Такие во множестве заказывали шены, а ремесленники Бьяру, конечно, рады были подзаработать, хоть и не знали, на кой ляд эти штуки сдались колдунам. — Может быть, тайна похожа на комара, прячущегося при дневном свете, чтобы вылететь на охоту в темноте? Или на клеймо на стриженом черепе вора, которое он прячет под шапкой?”

Тримба, прервав работу, почесала лоб грязным пальцем; на шерсти осталась яркая белая полоса. Для чортенов всегда использовали глину самого лучшего качества.

«Да, пожалуй, моя тайна — это и камень, и уголь, и отметина, и жужжащий над ухом комар; но самое главное — это ноша, которую я устал таскать с собою».

Пять лет прошло с тех пор, как я узнал правду о Стене, о болезни Железного господина и о наступающей зиме. Хотя в моей шерсти еще не было ни одного белого волоска, изнутри я весь износился, как работающий без остановки механизм. То страх, то чувство вины попеременно захлестывали мысли, накручивая жилы на солнечное сплетение, как пряжу на веретено, и заставляя сердце остервенело биться о ребра. Часто ночами меня преследовал кошмар: будто я стою на площади Тысячи Чортенов, вокруг бессолнечный зимний день, когда и небо, и озеро Бьяцо одинаково серы, и вдруг передо мной появляется Зово. Он одет в черный наряд шена — не выцветший, не истрепанный, а только что вышедший из-под лап швеи; красная оторочка на запáхе горит, как свежая рана. Не произнося ни слова, он жестом зовет меня за собой. В один миг, как это обычно бывает во снах, мы проходим по множеству путаных грязных улиц и оказываемся у входа в заполненное паром подземелье. Зово указывает мне на тронутую ржавчиной дверь, и я вхожу. Но стоит сделать несколько шагов вниз по лестнице, как свет за спиной гаснет, и я оказываюсь в кромешной черноте — ни звука, ни движения, ни единого пятна света — и вдруг понимаю: мне никогда не выбраться отсюда. Я останусь один в пустоте; я не смогу даже умереть. Это мое наказание, и оно будет длиться вечно…

На этом месте я всегда просыпался, но наяву было не сильно лучше. Все знали, что наступают тяжелые времена: морозы с каждой зимой крепчали, и даже незамерзающее Бьяцо по ночам покрывалось тонкой серебристой коркой, похожей на рыбью чешую. Снег на полях лежал до середины весны, хотя земледельцы и взяли в обычай ворошить его длинными палками, чтобы таял побыстрее; овцы и яки заросли лохматой, в локоть длиною, шерстью; дри давали мало молока. Так что не у меня одного — у всех вокруг не было поводов для радости, но одно дело — холод и голод, и совсем другое — неведомое чудовище, которого боятся даже боги. Бродя по улицам города, я часто раздумывал: что бы сделала вся эта смеющаяся, галдящая, смачно ругающаяся толпа, ворчливые старики, воркующие влюбленные, родители щенков, играющих на порогах лакхангов, богатые и нищие, знатные и безродные, когда бы ведали, что прямо под лапами у них притаилась тварь, готовая сожрать их с потрохами, проглотить весь Бьяру… да что там, всю Олмо Лунгринг без остатка, будто это горстка цампы на тарелке с подношениями? И это только полбеды: что бы они чувствовали, если бы знали, что за их спасение каждый день платится кровавая цена?

Сам я был в отчаянии.

Тримба закончила один сосуд, поставила его на поднос для обжига и осторожно придавила, уплощая дно. Пока я ждал ее брата, мой взгляд скользил без цели по углам бедного жилища. Краска на стенах почти исчезла под бурыми и рыжими потеками размокшего кирпича; в соседней комнате, не отделенной даже занавеской, на полу валялась пара тощих, грязных подстилок; в дальнем углу поблескивали медные идолы, грустно взирающие на засохшие торма. Все желтые: Тримба хотела денег, а не здоровья или любовных побед. Пожалуй, я бы много еще узнал о хозяйке дома, если бы пригляделся повнимательнее. Вот только к чему?.. Многие знания — многие печали.

Со временем я понял, почему Зово и Железный господин доверили мне свою тайну: по природе она была ядом, а от избытка яда нужно избавляться даже змеям. Тут-то я и пригодился, послужив пустым горшком, куда можно выкрикнуть страшные слова и запечатать крышку, пока эхо не вырвалось наружу. И мне хотелось открыться кому-нибудь: вроде как разделить несчастье напополам. Но я держался; недаром знак раскрытого рта был стерт из моего имени. Молчание стало важной частью меня, такой важной, что я был уверен: даже если ум даст слабину, тело не позволит проболтаться. Судорога сведет губы, или зубы вцепятся в язык, замкнув горло на железный замок.

Правда, один раз я все же заговорил о подземной твари, но только с Палден Лхамо, которая, конечно же, знала о происходящем не меньше брата. В одну из долгих зим, когда вьюга пронзительно выла за стенами Когтя, я спросил ее, указывая на чертежи Стены, где красных звезд становилось все больше:

— Как вы выбираете, кого запереть внутри Стены, а кого отдать той твари?

Обмакнув перо в красные чернила, богиня отвечала:

— Все зависит от случая. К примеру, кого-то задавит як; его душу подберут и спрячут в сухет. Но колдунья может в спешке напутать с заклятьем, или сосуд треснет на морозе… Тогда уже нет смысла хранить его.

— Это ведь несправедливо: так могут погибнуть хорошие и спастись злодеи.

— И кто будет судить их? Мы? Взвешивать каждое сердце, подсчитывать его добрые и злые поступки? Выслушивать оправдания?.. Уно, может, и понравилось бы такое занятие… Ну а я полагаю, что это не наше дело — награждать и наказывать. Не все ли равно: брать грешников, или праведников, или, скажем, тех, у кого на теле нет родинок и рыжих волосков? Ни один способ не будет хорошим или справедливым; лучше оставить это случаю.

Я опустил голову; в ее словах был смысл. И правда, можно ли доподлинно определить, кто достоин жить, а кто нет? Взвесить одну душу против другой и бросить негодную в пасть чудовища?..

— А что происходит с душами после того, как их съедят?

— Это не совсем правильный вопрос, — произнесла Палден Лхамо, осторожно подбирая слова: так путник, забредший в болото, проверяет посохом каждую кочку прежде, чем ступить на нее. — Я не думаю, что то существо ест их. Скорее, ткет.

— Ткет?

— Вроде того. Когда мы с братом спускались вниз, я видела, как души, попавшие ему в пасть, разогреваются во внутреннем огне, рассекаются, растягиваются и превращаются в подобие нитей. Из них сплетается его покров — те самые хрустальные щиты, прирастающие год от года. Вот что ждет души, не попавшие на Стену.

— Но зачем это чудовищу?

— Чтобы точно узнать, придется дождаться конца работы.

— Ладно, но как ты думаешь?..

Селкет пожала плечами.

— Может, оно пытается заговорить с нами? Но его голос наверняка находится далеко за пределами нашего восприятия: мы ведь не слышим даже бóльшей части китовых песен или писка летучих мышей, а это не кит и не мышь — нечто совершенно чуждое всему миру. Если оно хочет приделать себе язык, звуки которого мы точно разберем, довольно разумно создавать его из нас самих.