Туман и морок (СИ) - Шебаршова Мария - Страница 3

Побоявшись и вовсе остаться без воздуха, Витарр примостился за ближайшим у лестницы столиком и выложил на стол пригоршню бронзовых монет, надеясь, что их блеск привлечет внимание официанток, то и дело сновавших между многочисленными посетителями. Есть хотелось ужасно, а после разговора с отцом — еще и выпить. И перестать, наконец, уже о нем думать. Только оказавшись вдали от герцогского замка, Витарр понял, как на самом деле устал. Назойливые мысли, лихорадочно роящиеся в голове, порядком успели его утомить.

Запас денег, сохранившийся со времен последнего проявления щедрости Рэймонда Фэйрхолла, уже почти иссяк. Однако и этого хватало впрок, чтобы перекусить вяленым мясом и обеспечить себя парой-тройкой кружек темного эля. Медленно потягивая терпкий кисловатый напиток и морщась от далеко не приятной горечи, Витарр рассеянным взглядом осматривал переполненный зал. Было как-то непривычно осознавать, что его персона больше не привлекала всеобщее внимание. Не то чтобы юноше этого очень хотелось — за долгие годы тычки пальцами и перешептывания успели надоесть, а служба в казарме и вовсе отбила желание появляться на людях. И это новое ощущение спокойствия и умиротворенности Витарру даже нравилось. Он чувствовал, как голова медленно пустела, освобождаясь от воспоминаний чересчур насыщенного событиями дня, а тело постепенно расслаблялось. Хотелось поудобнее устроиться на шатком деревянном стуле, чтобы, уложив голову на согнутые руки, погрузиться в сон. Жар и сытость к этому располагали, а гул голосов, кажущийся теперь таким далеким, начинал слегка убаюкивать.

Приятная дремота развеялась, когда проходящая мимо официантка, забирая пустую посуду со стола, будто бы ненароком задела его бедром и затем виновато улыбнулась, кокетливо опустив взгляд. Вроде бы она была даже хорошенькой, во всяком случае, так показалось Витарру, перед глазами которого всё уже начинало расплываться. Странно на него действовало крестьянское пойло, которое он, будучи в другой ситуации, даже нюхать бы не стал. Отодвинув от себя деревянную кружку и невольно отметив, как при этом дрожали его пальцы, Витарр слегка улыбнулся девушке. Высокая, довольно стройная, блузка с и без того глубоким вырезом слишком натянута, а взгляд томный, загадочный, многообещающий. Ему доводилось общаться с такими, и будь он на несколько лет моложе, наверняка бы не сумел сдержаться от какого-нибудь вежливого и льстивого комментария, на который простолюдинки чересчур падки. Почему-то галантными манерами и воспитанием их легче всего завлечь — может, именно так они и распознают аристократическое происхождение? В любом случае, Витарр в свое время уже успел нагуляться. Даже идти наперекор отцу, который твердил, что подобным образом жизни он лишь опорочит его титул, как-то не хотелось. Как и вспоминать о том периоде, веселом, но абсолютно бессмысленном. А потому, проводив взглядом удалившуюся в сторону кухни официантку, перед этим многозначительно поманившую его за собой пальцем, юноша снова потянулся за элем. Спешить было некуда.

Тени за толстыми железными прутьями плясали в такт гулким шагам, барабанной дробью раздающимся по тюремному коридору. Эван без интереса поднял голову, лениво следя за дрожащими темными силуэтами на рыжеватой от пламени каменной стене. Топот твердый, уверенный, железный, и от этих громких звуков у него уже начала раскалываться голова. Каждый шаг — словно гвоздь, который кто-то настойчиво вколачивал в череп. Так ступать могли только стражники, чью походку в стальных сапогах Эван успел выучить наизусть. Но сегодня что-то было не так. На обходах они плелись, едва переставляя ноги и шаркая ими о шершавые серые плиты. А сейчас шли гораздо быстрее, размеренно и четко чеканя шаг. И уж точно не волокли под руки упирающегося осужденного. Вероятно, проверка, — подумал Эван, снова прислоняясь щекой к холодной тонкой подушке. Влажноватая ткань кололась, словно была набита соломой, и юноша раздраженно мотнул головой, прикрывая глаза. Спать хотелось жутко, вот только на твердой койке с отсыревшей наволочкой это давалось с трудом. А еще, кажется, Эвана продуло. В горле нещадно першило, а ребра кололо — гвозди переместились ниже, нацелившись на бока. Вдалеке что-то отчетливо громыхнуло, отчего сильный порыв сквозняка прокатился по коридору и залетел в камеру, и Эван зябко поморщился, рефлекторно обхватил себя руками и вжался подбородком в колени. Холод пробрал его до основания костей, до стада мурашек и дрожи в плечах. Проклятая наволочка, проклятый ветер, проклятая охрана!

Тяжелые шаги стремительно приближались — от порождаемого ими громкого эха виски пульсировали, словно медленно тлеющие угли. Эван цыкнул, закусил губу и отвернулся, прижимаясь горячим лбом к стенке, надеясь, что это заглушит неприятные звуки. Изо рта одиноко вырвалось тусклое облачко пара, тут же растворившееся в воздухе. Почему здесь так холодно? Юноша коснулся узловатым пальцем выпирающей каменной глыбы и принялся лихорадочно ее карябать, надеясь, что это сумеет его отвлечь на какое-то время. Монотонные, хоть и несколько рваные движения успокаивали. Шершавая твердая поверхность поскрипывала, изредка попадая под ноготь. Боль от шероховатого известняка была несильная и тупая, но она помогала Эвану не думать о приближении караула. Только бы не считать их шаги, только бы не отмерять оставшееся расстояние до поворота в следующий коридор… И ему в самом деле не пришлось.

Стражники остановились как раз напротив двери в его камеру. Эван зажмурился, когда свет от горячего пламени факела мазнул его по щеке, и еще выше подтянул острые колени к груди, в которой стремительно расползался страх. Сердце бешено забилось, словно трепыхавшаяся птица в запертой клетке ребер, а в горле образовался отвратительный липкий комок. Эван медленно вдохнул холодный затхлый воздух и постарался унять откуда-то взявшуюся дрожь. За его спиной послышалась возня, а затем тонкое позвякивание ключей, лязганье замка, скрежет заржавевших петель… Зачем охранники вдруг пришли посреди ночи? Решили поиздеваться и скрасить скучное времяпрепровождение на дежурстве? О, в том, что эти тупоголовые железные шкафы получали удовольствие исключительно от азартных игр, выпивки и драк, юноша не сомневался. И даже не удивился тому, что их выбор пал именно на него. На тонких потрескавшихся губах заиграла горькая усмешка. Знают, что он даже не сможет дать отпор.

— Поднимайся, — гигантская тень склонилась над Эваном, так что низкий голос зазвучал практически над самым его ухом. Юноша вздрогнул и рефлекторно вжался в стену, чем вызвал едкий смешок стражника. Лицо запылало пуще прежнего. Этот выродок явно испытывал наслаждение от своей должности.

— Ну, хватит. Поднимайся, я сказал!

Эван и сам не понял, как вдруг резко оказался на полу. Спина стукнулась о железную ножку койки, и юноша шумно выдохнул, морщась от боли, от которой перед глазами сразу же заплясали разноцветные круги. Опомниться ему не дали — тяжелая рука в латной перчатке подхватила тощее тело за шкирку и, легко приподняв его над землей, потащила к выходу. Эван замахал ногами, пытаясь сопротивляться, когда второй часовой крепко сжал его локоть. Юноша зашипел и дернулся, но больше вырваться не пытался. Тем более что, судя по всему, эти двое в доспехах явно не поиграть сюда пришли. Иначе бы поволокли его дальше по коридору? Впрочем, кто знает, — может, они удумали спустить свою жертву в погреб, чтобы ее криков уж точно никто не услышал? Эван знал, что такое практикуется. Его прежний сосед по камере часто пропадал, а возвращался только утром с изрядно побитой физиономией. Хотя он-то, в отличие от Эвана, тихим не был и любил доводить тюремщиков и тем самым нарываться на неприятности.

Замелькали бесчисленные решетки, узкие лестничные ступени и тяжелые дубовые двери — очевидно, его волокли в другую часть здания, явно не предназначенную для узников. Эван напряг память, пытаясь воспроизвести в голове тот день, когда он впервые оказался в темнице. Но, как назло, в мыслях было пусто, а от злополучного ареста остались лишь воспоминания о вломившемся в его дом конвое стражников, болезненной хватке цепей и отвратительном запахе в камере, к которому даже с течением долгого времени привыкнуть крайне трудно. Но ситуация прояснилась сама, когда его впихнули в одну из комнат и грубо усадили на стул. Эван не успел опомниться, как на его запястьях сомкнулись железные челюсти кандалов, а стражи, выполнив свой долг, поспешили удалиться, не преминув напоследок презрительно хмыкнуть и обменяться смеющимися взглядами. Эван криво усмехнулся и повернул голову, рассматривая ничем не примечательный зал, в который его привели. Судя по широкому грубо сколоченному деревянному столу и табурету напротив него, это была переговорная. Вот только непонятно, чего ради, собственно, юноша здесь должен сидеть. Он опустил взгляд на скованные руки и осторожно попытался высвободить одну кисть, хотя понимал, что это бесполезно. Обычно с заключенными хотели пообщаться только в одном случае — когда от них требовались важные и редкие сведения. И, уже в зависимости от поведения преступника и его готовности помогать, его либо пытали, либо обещали скостить срок. Подобная мысль не утешала. Еще и потому, что Эван никакой бесценной информацией не обладал, — ему просто не повезло оказаться за решеткой. Однако уже воспарившая душа отказывалась прогонять беспочвенную надежду. Может, его всё-таки хотят отпустить? Интересно, сколько уже времени он провел в темнице? Может, заключение подошло к концу? Дни на каторге, темные и однообразные, сливаются в один, длинный и нескончаемый. Эван засыпал и просыпался в узкой темной комнатке без окон и светильников, послушно пил сырую воду и ел то сероватое варево, которое приносили дежурные и которое тошнотворно отдавало помоями. Поначалу, правда, было веселее, потому что рядом находился сокамерник. Эвана он больше раздражал своим присутствием, чем радовал, однако за его глупой болтовней время, казалось, текло хоть немного быстрее. А потом и этого его лишили, оставив в одиночестве разглядывать неровные плиты собственной клетки и от скуки считать шаги прохаживающихся тюремщиков. Была бы у его конвоиров хотя бы сторожевая собака, со слепой преданностью семенившая за своими неотесанными хозяевами, Эван уже было бы не так одиноко. Животных он любил больше, нежели людей, — с последними ему отчего-то всегда приходилось не в пример сложнее.