Его моя малышка (СИ) - Лабрус Елена - Страница 49

— Ой, Марин, да прекрати ты, — сморщился он болезненно. — Скучно же быть такой серьёзной и всё понимающей. А я ко всему так отношусь. Мне нельзя иначе, а то свихнусь. Я же адвокат.

— То есть ты — адвокат, и это всё оправдывает?

— Это видимость.

— Нет, Лёш, это уже давно не видимость. Ты так живёшь. И вовсю бравируешь своим цинизмом.

— Да? — хмыкнул он. — Может быть. Зато ты злишься и презираешь меня. А не носишься как с Гомельским, словно с больным котёнком. А ты между прочим когда-то тоже разбила мне сердце. И там, где когда-то билось оно, горячее, любящее, твоё, теперь дыра. А дыру, знаешь ли, чем-то приходится затыкать. Так почему бы не цинизмом?

— Что значит «тоже»?

— То и значит, я тебе всё что ли должен объяснять? Сама никак?

— Лёш, — предупреждающе покачала Марина головой, ходя знала, что да, когда-то ему было больно. И под «тоже» он имел в виду Романа, которому Марина вот-вот сделает так же. Но сколько можно уже прошлым пенять? — Это грязный приём. На пустом месте заставить меня чувствовать себя виноватой. Им пользуются все плохие адвокаты?

— Не знаю. Я — отличный адвокат, но спору нет, адвокат грязный. И твой Гомельский, Марин, не пай-мальчик, раз обратился именно ко мне. И я руку даю на отсечение, что он попросит меня сделать что угодно, но девчонку тебе не отдаст.

— Хочешь настроить меня против него? Или его против меня?

— Добро пожаловать в жизнь, моя доверчивая девочка. Увы, вы теперь по разные стороны баррикад. И я бы вырвал у него всё что угодно для тебя. Но по иронии судьбы должен сделать наоборот. Ведь я работаю на него.

— Значит, разрушить мою жизнь — теперь это называется любовью?

Он опять брезгливо и недовольно сморщился.

— Избавь меня от своего пафоса. Но открою тебе секрет: да, порой любовь очень эгоистичное чувство. Вот скажи, что сильней: любовь к женщине или любовь к ребёнку? И это ты заставляешь его выбирать, не я. Но знаешь, — спрыгнул он со стола. Засунул руки в карманы и пошёл по кабинету, разглядывая свои награды, грамоты, кубки, словно видел их в первый раз. — Кое-что я тебе всё же скажу. Он не дурак. И он знает гораздо больше, чем ты думаешь. Более того, уже затеял расследование. И вот-вот докопается до истины, что девочка — не его дочь. Но думаешь, он поторопится с тобой этим поделиться? Или обрадуется, что ты — её настоящая мать?

— Лёша, не вздумай ему сказать, — убрала в сумку документ с анализом Марина.

— Я его адвокат, а не палач, — хмыкнул он, возвращаясь. — Это уж ты сама, своими руками отчикивай ему всё по самые яйки. А знаешь, если бы люди больше друг другу доверяли, у адвокатов по разводам вообще не было бы работы. Но к счастью, это не так. И прости, моя любимая чужая женщина, на этом всё. Замолкаю.

— Но ты же понимаешь, что тебе нет смысла нас с ним ссорить? Что даже если ты останешься последним мужиком на земле, я всё равно с тобой не останусь.

Он скептически скривился:

— Да ладно.

— Думаешь, останусь? Думаешь, не понимаю, что тебе надо совсем не это? Пресная семейная жизнь, скука, верность, постоянство — то, что я могла бы тебе дать. Нет, тебе нужны азарт, погоня, драйв, испепеляющая страсть. Даже если ты сам её себе придумал. И сейчас тебя ведь заводит только моя недоступность. Желание взять то, что не твоё. Покорить и добиться, чтобы потом бросить.



— Выше самооценку, Скворцова, — засмеялся он, её приобняв. — Думаешь, сама по себе ты мне неинтересна?

— Думаю, что, если бы шесть лет назад, не я ушла, а это сделал бы ты, всё и сейчас было бы по-другому, — убрала Марина его руку. — И в том ресторане, не окажись рядом двух других самцов, ты бы потёрся о меня мечтательно-целомудренно, потом снял какую-нибудь девицу, все свои буйные фантазии тщательно удовлетворил и хорошо, если вообще когда-нибудь потом обо мне вспомнил.

— Я думаю, дискуссия зашла в тупик, Марин. Я уже получил увечья разной тяжести аргументов. И между твоей этической невозможностью и моей юридической недопустимостью возник квази-деликт — когда что-то подвешено, а иск предъявляется ещё до наступления вреда. Я ещё ничего не сделал, Марин, а ты уже меня осудила.

— Ты ещё ничего не сделал, Лёш, а я уже боюсь того, что можешь сделать.

— Я не враг тебе, Скворцова, не враг. И твой парень, кстати, обзвонился, — показал он глазами на оставленный на столе телефон.

— Чёртова беззвучка, — схватила она трубку. — Ром! — и выдохнула, услышав его родной голос. А сердце сжалось: что-то было не так.

Марина не заметила, как выбежала от Туманова, как ехала, нет, летела по городу, на каждом светофоре нетерпеливо барабаня пальцами по рулю.

И пусть не любила эту его квартиру, но было всё равно куда, лишь бы к нему. И лишь бы обнять свою девочку. Его девочку. И ощутить это счастье: он, она, их малышка.

— Ром! — крикнула она из прихожей, где обомлевшая Лидия Васильевна так растерялась, увидев Марину, что даже не сразу закрыла дверь. — Рома!

Он откликнулся в одной из комнат.

— Ром, что случилось? — всматривалась Марина в его воспалённые глаза.

Но вместо ответа он обнял её крепко-крепко, а потом поднял на руки и понёс. В спальню.

— Ты сумасшедший, — шептала Марина, отступая к кровати под натиском его губ, рук, нетерпеливо стягивающих с неё одежду. — Там же Лидия Васильевна, Алиса, Дианка.

— Я слишком соскучился, чтобы сейчас доказывать, что так оно и есть: я сумасшедший, — жадным поцелуем впился в шею. И матрас заскрипел под тяжестью их тел.

Матрас застонал, прогнулся и всё норовил похоронить Марину в себе — так глубоко она в него проваливалась под натиском бушевавших в наполовину греческой крови гормонов. Впрочем, и у неё в жилах текла не самая прозрачная водица. И в этой страсти, кипении, надрыве, словно видятся в последний раз, они потеряли всякий стыд.

Чем тут занимаются, наверно, слышали не только в этой квартире. Но когда людям хорошо, по-настоящему, допьяна, стоградусно, невозможно думать о приличиях. И они не думали. Терзали терпеливый матрас. И скользили в зыбком мареве ощущений, в сплетении потных тел куда-то к раю, к краю, к полному экзистенциальному хаосу.

— Вот теперь пациент скорее жив, чем мёртв, — перекатился Роман на спину.

«Теперь, наверно, можно и поговорить», — подумала Марина, раскинув руки.

Хотя получившее разрядку тело требовало еды, сна и всего остального, но строго по списку самых насущных потребностей. Немедленное вываливание правды в этот список не входило, а вот желание прикасаться к тому, кто до сих пор тяжело дышал и блаженно мычал — очень даже.

— Столько шрамов, — удивилась она, когда Роман перевернулся на живот. — Занимался каким-то травмоопасным видом спорта?

— Просто в аварию попал. На мотоцикле. В Израиле. Четыре года назад, — покрылся он мурашками, когда она дошла с ног до спины. — Сломал позвоночник. Но был в этом даже плюс. Пока валялся в их буржуйском госпитале, многое переосмыслил в своей жизни.

— Например? — рисовала Марина узоры на его атласной коже, и было так приятно наблюдать, как дёргаются его акуратно-рельефные мышцы.

— Например, что семья и дети — это важно, — поцеловал он Марину и сел. — Особенно дети. Даже решил, что, если выживу — женюсь. А если нет, на всякий случай даже сперму сдал, чтобы заморозили и если что использовали после моей смерти. Правда с девушкой, что на этом тогда настояла, у нас не срослось, — он усмехнулся и начал одеваться. — Но, видимо, к лучшему. Как выяснилось, не все решения, принятые на больничной койке, мудрые. И не все данные себе обещания надо выполнять.

— Да, с женитьбой ты явно погорячился, — улыбнулась Марина и тоже потянулась за одеждой.

— Марин, прости, что сразу не предупредил, но сейчас приедет моя бывшая жена. Я её пригласил. Если не хочешь её видеть, настаивать не буду. Но для меня очень важно, чтобы ты была рядом при этом разговоре.