Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 73

Выходит, Глава решил перестраховаться и не ждать отведенную мне неделю для сбора информации. Кайра доносила бы ему охотно все, что он хочет знать. Что ж, в логике Филину не откажешь.

— И что ты ему сказал? — интересуюсь.

— То, что у меня хоть и дурной вкус, но постоянный.

— Не смешно, — говорю; отхожу, чтобы пощупать, не досохла ли запасная простыня. — Шутка про дурной вкус мне уже надоела.

— И все-таки ревнуешь, — довольно заявляет Ник за моей спиной.

Разворачиваюсь и запускаю в него смятой простыней — досохла.

Естественно, ловит — реакция у него отличная.

На каждое действие есть противодействие. У каждого поступка есть свои последствия. Кажется, ранее я уже думала об этом. Но, как оказалось, вынесла для себя не все уроки…

Дождь снова идет всю ночь. К утру переходит в мелкую морось, но окончательно не прекращается. Что второй день подряд делает поход на огород бессмысленным.

Сова дает распоряжения, кому и что следует сделать во дворе или в бараке в местах общего пользования, а сама закрывается на кухне варить самогон — действие, по мнению большинства, священное.

Варит самогон Сова всегда в одиночестве и никого к себе не подпускает. Вот и сегодня Чайка всеми правдами и неправдами предлагает свою помощь, в надежде выведать технологию производства. Но, ожидаемо, остается с носом — Сова не глупа, чтобы делиться подобными секретами, уменьшая свою ценность в глазах Главы.

Женщины перелаиваются: Сова, сдержанно, но в своей резкой манере велит Чайке не лезть не в свое дело, а Чайка вопит, что Сова совсем страх потеряла и возомнила себя хозяйкой. В общем-то, никто не обращает на них особого внимания — все слышали подобную беседу уже миллион раз. И всем известен ее итог — каждая останется при своем. Чайка, правда, еще не меньше часа будет перемывать косточки пожилой женщине, которая, по ее мнению, живет уже слишком долго.

Когда Сова уходит, все остальные женщины, и я в их числе, разбредаются по своим выделенным участкам работы.

Мне на сегодня достается мытье столовой.

Помещение огромное, и для генеральной уборки тут не помешало бы хотя бы несколько пар рук. Впрочем, я благодарна Сове за то, что она не снарядила со мной помощниц: провести день в тишине и одиночестве на Птицеферме — подарок.

Морось прекращается только к обеду, и сквозь плотные облака даже проглядывает робкое солнце.

Драю столы, оттирая въевшиеся и заскорузлые пятна, оставшиеся от некачественной ежедневной уборки на скорую руку. Мою стены и окна. Прыгаю по стульям и подоконникам, стараясь дотянуться как можно выше.

Как итог: к вечеру падаю с ног от усталости. А еще даже не добралась до полов.

По моим подсчетам, до ужина ещё не меньше пары часов, и я рассчитываю успеть все доделать. Подхватываю таз с грязной водой, в которой плавает тряпка, и направляюсь во двор — нужно сменить воду и выполоскать тряпку.

То, что что-то не так, понимаю, едва спускаюсь с крыльца — двор пуст. Валяется второпях брошенная метла, которой в мою прошлую смену воды орудовала Чайка. Под бельевыми веревками стоит наполовину загруженный стиранными вещами таз, в то время как остальное белье продолжает болтаться на веревках.

Тихо и пусто — зловеще. Будто по двору прошел ураган, сметающий все на своем пути и унесший с собой всех обитательниц Птицефермы.

Странно — словно все покинули двор второпях. Очень странно.

У каждого действия есть свои последствия…

Я не покидаю двор, не иду к Сове, чтобы спросить, что случилось. Списываю странности на свою излишнюю мнительность и решаю продолжить работу.

Выливаю грязную воду, заново наполняю таз запасами из бочки, споласкиваю тряпку. Снова выливаю и наполняю, чтобы на этот раз унести с собой. Поднимаю тяжелую тару, прижимая к боку, чтобы не расплескать. Выпрямляюсь в полный рост, поворачиваюсь.

И замираю.

Они стоят у крыльца. Все женщины Птицефермы, не считая Совы, все еще занятой своим делом на кухне. Все: Чайка, Кайра, Майна, фифи, Олуша, Рисовка, Савка и Лори — восемь. Мой взгляд, как в замедленной съемке, выхватывает лица каждой. Решительные, а глаза — у всех, кроме, пожалуй, Рисовки, смотрящей себе под ноги, — горящие, жаждущие. В основном лица бледные. Только у Кайры щеки раскраснелись, а глаза пылают пуще других. Оно и немудрено, потому что только у нее в кулаке что-то зажато. Не могу со своего места понять, что это. Точно не нож. Гвоздь? Шило?

— Взять ее! — командует рыжая, выбрасывая вперед руку со все еще неопознанным мною предметом. Как полководец древности, выступающий перед своими войсками на боевом скакуне.

Роль скакуна в нашем случае выполняет Чайка — именно она первой бросается с крыльца и со всех ног несется ко мне.

У каждого действия есть свое противодействие. Вчера Ник в очередной раз отверг Кайру, и она решила отыграться на мне.

Напарник был прав: обстановка здесь уже настолько накалена, что, чтобы запустить кровавую бойню, стоит лишь крикнуть «фас». Впрочем, «взять ее» тоже срабатывает.

У меня есть возможность сбежать. Бросить таз, развернуться и дать деру. Сама не знаю куда, может, к рудникам, где сейчас находится весь мужской состав лагеря. Где Ник. Или, может, бежать к реке, попробовать оторваться, спрятаться. Там единственное место с густыми порослями кустарников. Там можно было бы переждать…

Но я не бегу. Не перед Кайрой.

Когда на меня замахиваются, то я бью в ответ. Не стану бегать.

Выплескиваю воду на землю, перехватываю металлический, тяжелый, даже будучи пустым, таз поудобнее и бью им подбежавшую Чайку прямо в лицо. По двору разносится гулкий звук от соприкосновения Чайкиной физиономии с твердым плоским дном, а затем крик боли.

Но мне некогда проверять, сохранила ли нападавшая зубы, у меня остаются ещё семь противниц. Шесть, отмечает сознание, когда вскидываю глаза: Рисовка не срывается с места вместе со всеми, а остается на крыльце, топчась на месте и заламывая руки.

Уворачиваюсь от занесенного мне в челюсть кулака Майны, подсекаю под колено Кайру. Та катится по двору. Снова замахиваюсь своим тазом — он мое единственное оружие.

Меня обступают. Семеро — слишком много. Но ни одну из них не тренировал сержант Хоппер, как в свое время меня.

Кто-то хватает меня сзади за волосы. Не разворачиваясь, резко откидываю голову назад. Судя по крику и хлюпающему звуку, попадаю в чью-то переносицу. Отлично.

Опять замахиваюсь тазом и… теряю драгоценное мгновение. Потому что передо мной Олуша.

Я медлю перед тем, как ударить беременную женщину. И это моя роковая ошибка. Исход драки всегда решают мгновения. И свое я только что упустила.

Не только я додумалась использовать подручные средства, обороняясь тазом. Кто-то тоже сообразил, что голыми руками со мной не справиться, и поднял с земли брошенную метлу. Получаю ею под колени, а затем сразу по спине. Ноги подгибаются, падаю.

Их слишком много. Кто-то вырывает из моих пальцев таз. Кто-то опять вцепляется в волосы — больно до ужаса, — силой тянет их назад, вынуждая меня выгнуться.

А потом удар в лицо. Слабый, не сравнить с хуком Филина, но все равно болезненный.

— Дай я!

Кто бы сомневался — Кайра.

Отнявшая у меня таз Фифи, наконец, додумывается повторить мой же прием — с размаха опускает его дно на мою голову.

Мир перед моими глазами качается.

Семеро.

Плохой расклад.

Должно быть, отключаюсь всего на пару секунд.

Мы все еще во дворе. Только теперь я лежу на земле, а мои руки и ноги крепко прижаты к земле: Майна сидит на моей правой руке, Фифи — на левой, Савка, самая массивная из местных женщин, — на правой ноге, а Олуша и Лори — на левой, двое так как самые легкие.

В голове звенит. Чувствую привкус крови во рту.

Семеро — плохой расклад.

У каждого действия есть свое противодействие.

— Ну что, сука, добегалась? — надо мной склоняется Кайра. Ее волосы разметались по плечам и взъерошены на макушке. Глаза горят бешеным огнем — жаждой крови.