Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 66

— Ни черта хорошего не будет, — заговаривает после того, как первый шок после моих слов проходит. — Удивлена, что для тебя стало откровением, что он поимел всех местных женщин. Только ты да Олуша ему не приглянулись. И я. С некоторых пор… Не делай такое лицо. Раньше я не была такой старой. И хромой.

Старой… На самом деле Сове вряд ли больше пятидесяти. В любом другом месте, где доступны медицина, косметология и декоративная косметика, она выглядела бы моей ровесницей. Но здесь, на Птицеферме, передо мной действительно сидит старуха.

— Почему ни черта хорошего не будет?

— А думаешь, Момот тут был один садист? На Ибиса глянь. На Зяблика — как заводится от вида крови, разве что не мурчит. Мы все здесь — отбросы общества. Ты не видела, что было до Филина. А я видела. Да, теперь жестокость творит он сам. Но Филин один. Когда бесчинствуют все — это много, много хуже. Я ответила на твой вопрос?

Упрямо качаю головой.

— Нет. Ты всего лишь сказала, что у Птицефермы должен быть лидер.

— А кто им станет вместо него? — уточняет с вызовом. — Может быть, ты? Силенок не хватит. Или, может, твой Пересмешник? Он нормальный мужик, надежный и не жестокий. Тут таких мало. Сапсан еще, разве что. Да ни у того, ни у другого не будет поддержки. Рыпнутся, — проводит скрюченным пальцем поперек своего горла, — голова с плеч, — молчу. А Сова неверно истолковывает мое молчание: думает, что достучалась до меня. — Так что Филин — меньшее из зол, — повторяет женщина с нажимом, завершая отповедь. — Уймись и прими как данность.

— Потому что у Филина есть влиятельные покровители? — говорю наугад. Сова ведь может и не знать о связи Главы с наркоторговцами. Но в том, что эта связь есть, я больше не сомневаюсь.

Женщина молчит, шамкает губами. Тянет время, понимаю.

— Сама догадалась, или кто подсказал? — бросает на меня взгляд исподлобья.

…А может и знать.

— Он на наркотиках, а у нас их нет, — отвечаю правду.

Сова боязливо оглядывается по сторонам.

— Ляпнешь кому — и на этот раз Пересмешник будет снимать с дерева твой труп, — шипит совсем тихо. — Или еще хуже: и его за собой потянешь — обоих вздернут.

Однако теперь я не намерена останавливаться.

— Они же и помогли Филину стать Главой и подмять под себя остальных десять лет назад? — дожимаю. Если сдам назад сейчас, Сова снова закроется. А другого источника информации у меня нет. Есть ещё Дэвин, но он может поделиться лишь домыслами. Сова была здесь и является единственным живым свидетелем того, что случилось на Птицеферме в тот период. Она — мой источник.

— Да тебе жить надоело, — шипение женщины превращается в рычание.

— Дали оружие? Сами пришли и всех перебили? — игнорирую возмущение собеседницы. — Поэтому на Птицеферму так мало привозят новеньких? Считают, что она переполнена, а десять лет назад просто начался новый отсчет с нуля? Поэтому мужчины вкалывают на руднике от рассвета до заката — чтобы выдать двойной результат и скрыть реальное количество работников?

— Гагара, — предупреждающе.

— Но руда всегда поставлялась исправно, иначе Тюремщики заметили бы еще тогда. Вряд ли их смутило, что у холма не собиралась толпа — не пришли и не пришли. Но руда должна была поставляться в прежних объемах и в тот период, когда работников не было совсем, — продолжаю рассуждать вслух. — Значит, помогли и здесь. Взамен на что? Держать своих послушных овечек подальше? Контролировать периметр?

— Гагара…

— Спасибо, — благодарю на полном серьезе. — Я тебя поняла.

Сова не возразила ни разу, а выражение ее лица ясно дало понять, что я не ошиблась ни в чем.

— Если ты проболтаешься кому-то…

Если выберусь, рапорт напишу. Болтать — нет, не собираюсь.

— Лекарства дашь? — спрашиваю, резко меняю тему.

В этот момент в глазах Совы появляется понимание.

— Ты контактируешь с кем-то из этих, — шепчет пораженно.

Но так же, как и она на мои, я не отвечаю на ее вопросы — лишь не отрицаю.

— Дашь? — повторяю.

— Дам, — бросает женщина, отворачиваясь. — Но учти, когда тебя вздернут, моя совесть будет чиста — я предупреждала.

Позволяю себе улыбку; поднимаюсь в полный рост.

— Напиши это на моем могильном камне, — говорю.

И иду к «своим» грядкам.

До окончания работы ещё остается пара часов.

Дождь припускает к вечеру.

Мы только-только успеваем уйти с огорода, как начинается ливень. Несмотря на то, что весь день на небе не было ни облачка. Чертова Пандора.

Ник появляется в комнате мокрый насквозь. Он только входит и на секунду задерживается у двери, чтобы прикрыть ее за собой, а у его ног тут же образуется целая лужа.

Ахаю.

— Переодевайся немедленно. Заболеешь! — выпаливаю вместо приветствия и, не дожидаясь реакции, бросаюсь к шкафу за сухими вещами.

Меня догоняет смех. Такой беззаботный и неожиданный, что замираю с поднятой к дверце рукой. Оборачиваюсь, нахмурившись.

— Прости, — Ник разводит руками сквозь смех. — Но твоя забота так трогательна, что я почувствовал себя первоклассником, искупавшимся в луже.

— Очень смешно, — корчу ему гримасу и демонстративно отхожу от шкафа. Раз такой взрослый, то в состоянии сам о себе позаботиться.

— Эм, не обижайся, — он стягивает с себя через голову футболку; холодные брызги летят в разные стороны. — Это правда так мило, — продолжает посмеиваться.

Это было глупо. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Балбес, — припечатываю. — Мокрый балбес, — добавляю, подумав, и отступаю от него еще на несколько шагов, чтобы до меня не добралась растекающаяся по полу лужа. — Ты как мокрый пес после прогулки.

Ник тем временем старательно развешивает промокшую футболку на спинке стула. Лучше бы он этого не делал, потому что мокрый след тянется за ним через всю комнату.

— Откуда такие познания? — оглядывается на меня через плечо. — У тебя вроде никогда не было собак.

— Фантазия бурная, — буркаю и иду в угол комнаты за тряпкой.

В этот момент снаружи грохает.

Поворачиваю голову к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как потемневшее небо озаряется росчерками молний.

— Эмбер…

Тут же напрягаюсь: теперь я помню, что Ник зовет меня полным именем лишь в исключительных случаях — и всегда, когда что-то не так.

— Что?

А он подходит совсем близко, протягивает руку — душу в себе выработанный годами рефлекс и не отшатываюсь, — проходится пальцами по моей шее. Подушечками, едва касаясь.

— Филин? — один короткий вопрос.

Черт, совсем забыла.

— Угу, — нет смысла лгать.

— Да что ж у них у всех тут за страсть калечить женщин!

Что на это сказать? Тут так принято? Говорят, до Филина было еще хуже? Только теперь в то, что говорят о временах до восхождения Главы, я верю ещё меньше.

Беру за руку и решительно отвожу от своей шеи.

— Все нормально, — заверяю. — Он ничего мне не сделал. У меня просто кожа дурацкая: чуть что — сразу синяк.

— Я помню, — сухо.

— Ник, я серьезно, — настаиваю. — Мы решили еще утром: бежать некуда, мы просто пережидаем.

— Помню, — буркает, но по глазам вижу: сейчас у него то же состояние, что и у меня при виде Рисовки, выбегающей из комнаты Главы. — Ладно, ты права, — встряхивается; отходит от меня к кровати, садится, стягивает с себя промокшие брюки.

Мне бы отвернуться, но я почему-то смотрю. Ник не оборачивается, но и тоже не стесняется: спокойно раздевается, затем одевается в сухое.

— У меня горб? — вдруг интересуется весело, что резко контрастирует с его недавним настроением.

Значит, почувствовал, что я на него пялюсь.

— Нет, — отзываюсь. — У тебя отличное тело.

Хочу съязвить, но понимаю, что так оно и есть. И смотреть мне на это тело действительно нравится. И быть рядом, и касаться. Даже сейчас, после всего, мне хочется к нему прикоснуться, хотя и не стану. Но желания — они только мои, о них ему знать не положено.