Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 29

…Все на мази, нужные люди получили обговоренные суммы…

Снова фрагмент переписки — белые буквы на черном фоне.

…Ты получишь дозу препарата втрое меньше обычного…

Они словно всплывают в темноте перед моим носом.

…Вспомнишь все через несколько дней…

Кажется, протяни руку — и дотронешься. Что я и делаю, но мои пальцы проходят сквозь призрачные слова, а буквы гаснут.

Пошатываюсь; мне трудно дышать. Обхватываю горло ладонью и чувствую, как бешено пульсирует под кожей.

Это то, о чем я думаю?

Ник? Это писал мне Ник? Он меня сюда отправил? Добровольно?!.

Часто моргаю, пытаясь осознать то, что только что увидела-вспомнила, как из темноты, прямо из-за кустов выныривает темная фигура. Толком не вижу, скорее чувствую колебание воздуха и отпрыгиваю. Только потом могу разглядеть смутные очертания силуэта — не знала бы куда смотреть, не увидела бы.

— Я здесь, — мужской голос звучит мягко и негромко. Его обладатель не хотел меня напугать, но я все равно подпрыгиваю и вскрикиваю от неожиданности.

— Ник! Напугал… — и только потом осознаю, что только что сказала. Думала о Нике — и сорвалось…

Глаза тут же ослепляет внезапно вспыхнувшим светом. Местные фонари все светят тускло, но после темноты ночи даже этот свет больно бьет по глазам.

— Как ты меня назвала?

И светит мне в лицо, чтоб его.

Прикрываю глаза одной ладонью, а второй машу в знак того, чтобы, наконец, отвел луч фонаря от моего лица.

— Пересмеш-ник, Ник, — сочиняю на ходу. — Сократила. Больше не буду, если не нравится.

Естественно, не буду. Ни за что на свете не стану называть жителя Птицефермы именем своего близкого человека из прошлой жизни. Но сейчас мне нужно выкрутиться. Потому что никто, ни одна живая душа, не должен знать, что после слайтекса можно что-то вспомнить.

И теперь я, кажется, понимаю, почему до меня другие не вспоминали своего прошлого.

— Ладно, без разницы, — вижу, как Пересмешник пожимает плечом. Несколько нервно — тоже растерялся. — Идем? — гасит фонарь; шуршит одежда — видимо, убирает его за пояс или в карман.

— На ощупь? — уточняю. Имя Ника все ещё вертится у меня на языке, и приходится тщательно себя контролировать, чтобы не сболтнуть лишнего.

…Разве такое может быть? Разве можно отправиться сюда добровольно?

— Да. Так безопаснее.

— Хорошо, — зачем-то киваю, ведь понимаю же, что «сообщник» не увидит моего жеста. — Иди, я за тобой.

В тишине слышу его шаги по иссохшей глине; иду на звук.

И тут меня прошивает насквозь, словно молнией — я не осужденная!

Эта мысль такая ясная, объемная, живая.

Я здесь зачем-то. По своей воле.

Едва не всхлипываю; торопливо зажимаю рот ладонью. Но Пересмешник все равно что-то слышит; звук его шагов затихает.

— Не идешь? Передумала?

— Иду, — пытаюсь взять себя в руки; догоняю. — Куда?

— К реке. Вчера я снова видел наших «гостей» в том районе. Надо все там исследовать.

Что ж, почему бы и нет? До испытания и притязаний ко мне Момота в любом случае больше суток.

— Пошли, — соглашаюсь.

Догоняю.

За два года здесь я достаточно изучила местность, чтобы добраться к реке без фонаря.

Жаль, что расположение кустов мне удалось запомнить не так хорошо. Не знаю, как Пересмешник, а я поцарапала руку. Хорошо еще, что успеваю вскинуть ее к лицу и острая ветка не втыкается мне глаз. Моему спутнику тоже достается, но он только тихо чертыхается сквозь зубы. Без особых эмоций — значит, повреждения несерьезные.

В тишине шум воды кажется громогласным.

— Куда он впадает? — Пересмешнику приходится подойти совсем близко, чтобы я его услышала; вздрагиваю.

— Понятия не имею, — откликаюсь.

— Должна же она куда-то впадать…

Я тоже думала об этом и не раз. Но все придерживаются мнения, что на Пандоре нет ни морей, ни озер. Правда, в таком случае не должно быть и реки. А она есть.

— Если у этой реки и есть устье, то оно где-то далеко, — говорю, стараясь незаметно отступить и увеличить расстояние между нами. — Так что мы ищем?

— Понятия не имею, — повторяет мои недавние слова Пересмешник. — Вчера я потерял их из виду где-то здесь… Пошли! — запястье обхватывают теплые пальцы. Напрасно я отступала.

Понимаю, что без света и по отдельности мы просто разбредемся в разные стороны. Поэтому не вырываюсь, но и отделаться от воображаемого ощущения, что место чужого прикосновения горит огнем, не могу.

Мы движемся вдоль русла реки, кажется, проходим облюбованное мною место для купания, и без того расположенное дальше от тропинки, чем то, где предпочитают плавать остальные. Здесь поверхность планеты неровная, небольшой косогор; в темноте приходится ступать с особой осторожностью.

Идем еще дальше, и мне начинает казаться, что моя помощь спутнику не нужна вовсе — он прекрасно ориентируется на местности даже в темноте.

— Я считал шаги от тропинки, — решает объяснить Пересмешник прежде, чем я успеваю задать вопрос. Останавливается и выпускает мое запястье; торопливо, хотя он и не может видеть моего движения, убираю руку себе за спину. — Они топтались тут. Я отстал, чтобы не заметили, а потом… Ого! — теперь голос идет снизу.

— Что? — не понимаю.

— Присядь, — послушно опускаюсь на корточки. — Руку протяни.

Тут заросли кустов, соваться в которые мне никогда не пришло бы в голову. Пересмешник направляет мою ладонь ниже, к корням и к самой земле.

Холод. Металл.

Веду ладонью по гладкой прохладной поверхности. Нащупываю какой-то выступ, а рядом с ним углубления; в них прекрасно входят пальцы — будто для них и сделаны.

— Люк, — выдыхаю.

— Он самый, — подтверждает Пересмешник с восторгом в голосе; даже в темноте вижу, как блестят его глаза. — Так… Вроде никого нет, — мой спутник достает и включает фонарь на самую малую мощность. Свет ужасно тусклый, но, подозреваю, издалека даже с таким светильником мы как маяк для тех, кому взбредет в голову прогуляться по окрестностям.

А перед нами действительно люк, и нижние ветки кустов возле него обломаны. Никакой ржавчины, слоя земли на крышке.

— Им пользуются, — подтверждает мои собственные умозаключения Пересмешник.

Вскидываю на него глаза.

— Что там может быть?

Сама же понимаю, что там может оказаться что угодно: от тайной штаб-квартиры террористов до секретной лаборатории правительства. Но почему здесь?

Подумать только, я почти два года на Птицеферме, но не видела дальше своего носа. А Пересмешник пробыл на Пандоре только неделю, а уже нашел то, что не замечали другие. Годами!

Но уже в следующую минуту чувствую себя непроходимой дурой. Кто сказал, что если ничего не замечала я, то этого не видели остальные? Что если Филин не просто так велел не ходить вниз по течению реки? Он говорил об острых камнях и сильном течении, прикрывался нашей безопасностью. Но что если Глава на самом деле пекся вовсе не о нашем благе?

— Думаю, вход в одну из шахт, — в свою очередь предполагает Пересмешник. — Наш рудник в другой стороне. Так что… — пауза. — Понятия не имею, — эта фраза звучит уже третий раз за четверть часа.

Верно: рудник, где работают жители Птицефермы, совсем в другой стороне от барака и довольно далеко отсюда. Доходят ли подземные шахты до этого места? И опять же, как там внутри все должно быть укреплено, чтобы не размыла река? «Наш» рудник недоделан и укреплен не лучшим образом. Время от времени случаются обвалы, постоянные течи, сырость и слякоть. Но это далеко от реки, а тут…

— Я порасспрашивал, — продолжает Пересмешник, погасив фонарь. Все вокруг вновь погружается во тьму. — Самый далеко уходящий от забоя штрек заканчивается глухой стеной. Дальше хода нет — шахту недоделали, когда финансирование накрылось.

Все ещё сижу на корточках, обхватив плечи руками. Кусаю губы, смотрю в темноту. Шумит река, ветер качает ветки кустов. Вроде бы, кроме нас с Пересмешником, на берегу никого нет, но теперь мне отовсюду мерещатся чужие взгляды. Паранойя, но как есть.