Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 28

— Забирай, — без сожалений отдаю доставшуюся мне в одну из поставок Тюремщиков вещь. Типовая, такие заколки здесь в свое время были почти у каждой. Просто со временем потерялись или сломались, а моя — нет. Плевать, завяжу волосы шнурком.

В глазах Чайки появляется алчный блеск, будто ей отдали что-то по — настоящему ценное. Женщина торопливо убирает добычу в карман, не забывая снова обернуться на барак; подманивает меня к себе пальцем.

Осторожно делаю один шаг к ней.

— Ворон сказал, что Момот не хочет жить с Олушей, — приподнимаю брови: неожиданно. Судя по тому, как он ее колотит, ему удается реализовывать с ней свои садистские наклонности.

— Мне что с того? — не понимаю.

Но Чайка мой вопрос игнорирует — ей нужно высказаться, иначе случится передозировка сплетнями.

— Момот говорит, Олуша все время ревет и стонет, а ему это не нравится.

Молчу, не перебиваю: быстрее выскажет, что накопилось, — быстрее отстанет, и я смогу продолжить работу. К тому же, поднимается ветер; простыня, которую я не успела снять, хлопает под его порывами, будто птица гигантскими крыльями.

— …Момот говорит, ему понравилось тебя пороть. Возбуждающе, мол, очень, — сглатываю, к горлу подкатывает. — Короче, хочет тебя прибрать к рукам и делать с тобой все, что ему захочется, — окончание истории звучит по-настоящему радостно. Чайка собой безумно довольна, прямо-таки светится. Усмехается, поигрывает бровями, после чего дарит мне воздушный поцелуй. — Я знала, что тебе понравится новость, — победно завершает свою речь и разворачивается, чтобы уйти. — А за заколочку — спасибо, — бросает уже через плечо и торопливо, как и пришла, уходит в барак.

Во время этого монолога не произношу ни слова. Так и стою, не моргая глядя Чайке вслед; ногти впиваются в ладони.

Моя разделанная в мясо спина подействовала на Момота возбуждающе…

Желудок скручивает спазм, и я еле успеваю добраться до туалета.

Кажется, сегодня ужин мне в горло не полезет.

— Ты чего такая зеленая? — встречающий меня в дверях столовой Пересмешник тут же замечает неладное.

Говорит и выглядит так, будто правда беспокоится. Ах да, он же позвал меня с собой в разведку как человека, знающего местность.

— Укачало, — буркаю и быстрее ухожу к столу.

Есть мне теперь не хочется, однако не появиться на ужине — привлечь внимание Филина. А его с меня за последние дни по горло хватит.

Пересмешник перехватывает меня за запястье, не останавливает, но замедляет; пристраивается рядом.

— Вечером все в силе, — подтверждает шепотом нашу утреннюю договоренность. Верно, за столом все сидят слишком близко — не поговоришь. — Зайду за тобой.

— Не надо, — тут же вспоминаю, что Кайра каким-то образом умудрилась проследить, что этим утром он выходил из моей комнаты. Не хватало еще, чтобы она увязалась за нами на улицу. — Я вылезу в окно. Встретимся за бараком.

Пересмешник приподнимает брови, но не возражает. То ли потому, что план его устраивает, то ли причина в том, что мы уже подошли к столу, и нас могут услышать.

Сажусь. Чувствую на себе пристальный взгляд.

Вскидываю голову: Момот. Сидит за соседним столом, но смотрит на меня. Определился с тем, чего (вернее, кого) хочет, и теперь пялится, осматривает, как товар перед приобретением. Осталось только стукнуть молоточком и объявить: «Беру!».

Поджимаю губы и отворачиваюсь. К горлу снова подступает.

— С тобой точно все нормально? — Пересмешник едва ощутимо касается моего плеча своим.

Качаю головой и тут же сама себе противоречу:

— Нормально.

Но нам уже подают еду, и Пересмешник оставляет меня в покое.

Ник, мои воспоминания, странные люди в лесу… Жаль, мне очень хотелось получить ответы на вопросы, связанные со всем этим.

Но так, значит, так.

Пусть меня потом вешают…

Вечером наступило безветрие.

За окнами — тишина. Вот только что слышались голоса, доносилась брань Совы, смех Кайры, громкая быстрая речь Чайки; и через миг — ничего.

После ужина некоторые вышли во двор, кто-то отправился к реке или просто выбрался послоняться по улице. Но стоило стемнеть, жители Птицефермы разошлись по комнатам: кто к себе, а кто в гости к соседу; стало тихо.

Сижу на полу под окном своей комнаты и верчу в пальцах нож. Тот самый, которым Пересмешник надрезал швы на моей спине. Лезвие небольшое, но острое — сама пару недель назад выпросила у Сапсана оселок и наточила нож. Думала, для хозяйственных нужд, а вот как оказалось: сначала швы, потом…

Беру нож за рукоять, подбрасываю, ловлю двумя пальцами за лезвие, снова вверх, за рукоять — и снова в полет. У меня хорошая координация движений, давно заметила. Руки у меня работают что надо. Должно быть, привычка работать с оружием.

Кем же я была?

Уже неважно. Любопытство, не более.

Момот победит в поединках и объявит меня своей жертвой. Официально — парой. Филин благословит и тихо порадуется. Кайра позлорадствует. У Чайки рот до ушей уже от одной новости об очередной «игрушке» Момота. Остальным — без разницы. Разве что Сова, может, посочувствует, но непременно посоветует смириться. Сова всегда рекомендует мне терпеть.

А Олуша, наконец, освободится, не запачкав руки…

Я запачкать руки не боюсь. Лучше так: на дерево с веревкой на шее, или сразу головой обо что-то тяжелое, или под ребра собственным ножом, если не справлюсь, — чем молча сдаться и позволить садисту делать со мной все, что ему заблагорассудится.

Мне не у кого просить помощи. Только Филин мог бы помешать. Но даже знаю, что он скажет: спросит, а чем я лучше Олуши. И в этот раз будет прав — ничем. Как бы она ни была мне неприятна после ее прошлого выпада и попытки спасти свою шкуру за счет моей шеи, Олуша не заслуживает того, что делает с ней Момот. Никто не заслуживает.

А значит, я сделаю все, чтобы положить этому конец.

Пусть порадуется, пусть даже воспользуется своим «призом», но потом он все равно уснет. Рано или поздно уснет. И тогда я перережу ему глотку.

Где-то внутри меня бунтует и негодует внутренний голос, напоминающий о том, что убивать спящего — трусость. Загоняю его поглубже и велю заткнуться. Может, в цивилизованном мире это и трусость, и подлость, и преступление. Но это Птицеферма. Преступники здесь все. А в честном бою с Момотом мне не выстоять. Как бы меня ни тренировали раньше, он сломает меня с одного удара. В прямом смысле.

Поэтому буду бороться как могу — нечестно и трусливо. Но если не торопиться и правильно выбрать момент, то, надеюсь, эффективно. Пусть Глава потом ищет себе нового палача.

Так и сижу, пока за окнами не становится совсем темно.

Поднимаюсь, убираю нож под матрас, завязываю волосы шнурком и шире распахиваю окно. Прислушиваюсь: ни звука.

Сажусь на подоконник, перекидываю ноги и прыгаю вниз.

Здесь невысоко; приземляюсь на ноги. Осматриваюсь: из окон льется свет, дающий достаточно обзора — поблизости никого. Жаль, я так и не обзавелась фонарем, но до следующей поставки Тюремщиков новый мне никто не выдаст. Да и не доживу я до нее, до поставки, чего уж теперь?

Крадучись, перемещаюсь к углу барака, полуприсядью, чтобы не привлечь ничье внимание за окнами.

Без часов сложно договориться о точном времени встречи. Только надеюсь, что Пересмешник тоже ждал, пока смолкнут голоса на улице.

За зданием никого нет. Вот они, те кусты, возле которых я приземлилась, когда слетела с крыши. Вон там лежал мертвый Чиж.

Темно и тихо. Стоит отдалиться от барака, темнота едва ли не осязаемая — ни лучика света. Если у Пересмешника нет фонаря, придется туго. В ту ночь, когда он встретил меня у реки, на открытом пространстве было значительно светлее.

Направляюсь к кустам. Оттуда, из непроглядной тьмы, мне будет хорошо видно любого, кто появится от барака.

Вспышка. Перед глазами серебристая муть; виски сдавливает болью, дыхание учащается.