Продукт (СИ) - "Sutcliffe" - Страница 90

Сэмми молчал, смотря огромными глазами то на приемного, то на бутылочное горлышко, оставшееся в его в руке.

- Сэм, знаешь, что… - быстро заговорил Брайан, роясь в карманах своих мокрых брюк. – Вот тебе карточка, иди в колледж сушиться и трезветь. Ты, по-моему, сегодня все рекорды посшибал, если уже шутки перестаешь понимать… Ну, ты даешь, однако, братец! – Брайан довольно натурально рассмеялся, неодобрительно качая головой. Но Йорн знал, что он эту маленькую мизансцену разыгрывает для своих приятелей. – Дойдешь, я надеюсь? – сурово осведомился Брайан.

- Да, я… извините, я пьяный…я пойду. Ребят… спокойной ночи.

В ответ четверо ошарашенных оксфордских студентов промямлили что-то невнятное. «Идиот!» - одними губами сказал Сэму старший Сорренто. Потом он демонстративно, так, чтобы все видели, что все в полном порядке, обнял Йорна за плечи, спрашивая:

- Ну, что, ты живой? Голова цела?

- Все нормально…да, хорошо все, – отвечал Йорн.

- Ребят, проехали! – продолжал Сорренто. – Сэм – это довольно своеобразная араукария, ему вообще много пить нельзя, он чувство юмора сразу теряет, – смеялся Брайан. – А с Йорисом у нас корсиканская любовь: мы можем глотки рвать, а через пять минут… О! Что мы будем вытворять через пять минут в спальне! Верно, крошка?

- Да, пупсик, – с трудом подыграл ракшас.

- А ты примешь со мной душ?

- Брайан, ну, все уже, хватит!.. – Йорн вылез из-под Брайановой тяжеленной и мокрой, как лягушка, лапищи. – Разобрались…

Остаток ночи Йорн, как самый виноватый, потратил на поездки из Оксфорда домой в Стивенидж и обратно, потому что у Брайана не оказалось в общежитии второго подходящего случаю костюма, а также, под храп спящего мертвецким сном Сэма, замазывал старшему синяки, которые к утру уже явственно проступили у того на шее. По конкурсу господин Сорренто, правда, несмотря на все труды не прошел…

Йорн долго пытался понять, почему история про драку с Брайаном всплыла в его памяти именно сейчас, на неприветливом берегу фьорда. И, будто внезапное озарение, пришел на ум парадоксальный вывод: если бы Брайан не был Брайаном, он был бы Джорджем. Что еще более удивительно, именно с Брайаном Йорн чувствовал некое тревожащее, небезобидное сродство. Брайан же… Да точно! Именно в период, к которому относилась история пьяного пантинга на реке Червелл, Брайан пытался отдалиться от чудовища, найти себе новых лучших друзей, соскочить с этой иглы заигрывания и одновременного противоборства с Homo Rapax. Потому хамил и задирал, спасаясь от собственных демонов. Чего он внезапно испугался на последнем курсе? Стоя на пороге новой жизни и прокладывая пути к карьерным вершинам, Брайан, подобно Джорджу и гораздо раньше его, возмечтал о невозможном – о том, чтобы быть чем-то большим, нежели человек. Но именно от не-человека исходила опасность быть разоблаченным в инфантильном неприятии себя, а также в том, что Брайан лепит лишь злую карикатуру, изменяя собственной природе и не понимая в полной мере природу другого вида хомо. Брайан нашел бы превеликое удовольствие в том, чтобы презирать людей с горделивым осознанием непричастности к плюгавому, бесхвостому роду. Сочетание «хомо сапиенс-человеконенавистник» было для него пошлым филистерским позерством, но именно таковым Брайан себя в тайне осознавал. Он хотел подняться над человеческим, но не мог представить, что joie de vivre в принципе достижимо без человеческих страстей и сладкого.

– Йорн! Все в порядке? – по гальке и камням шуршали подошвы походных ботинок Лизбет.

– В порядке, а что такое? – Йорн зажал между клыками сигарету и протянул руки к Лиз, помогая взобраться к нему на камень.

– Ты просто внезапно ушел после разговора.

– Нет, я ничего этим уходом сказать не хотел. А ты подумала, что я пошел топиться? Не дождутся. Новость, конечно, неприятная, но поворот сюжета вполне можно было угадать наперед.

– Я наивно надеялась, что получится… – проговорила Лизбет, прижимаясь к груди своего чудовища, под его стальными руками. – Очень много времени потеряли.

– Лиз, куда ты теперь-то торопишься? Я уже устал постоянно помнить о том, что отнимаю у тебя время.

– Йорн, пожалуйста, не начинай. Я знаю, что по законам военной тактики нужно было разделиться. Не могла я, понимаешь? Ты не мог оставить Джорджа, я не могла оставить тебя.

– Я чувствую себя повинным в том, что вовремя не попросил Джорджа тебя вытурить. Сейчас бы сидела нормально в Лондоне, общались бы по интернету…

– Гаденыш ты, Йорис…

– Скажи мне чего-нибудь, чего я не знаю, человеческая женщина.

– Ты не знаешь, о чем я думала последнее время.

– Да, потому что ты не рассказываешь.

– А ты не спрашиваешь.

– А ты обижаешься? Мне всегда казалось, что, коли твое размышление созрело для того, чтобы его озвучить, ты не жеманишься.

– Ты мне не оставляешь такой опции – жеманиться, – проговорила Лизбет и просунула руки под расстегнутую куртку Йорна. – Я наш «кораблик дураков» все вспоминаю последние пару ночей…

– У тебя опять бессонница?

– Это ничто по сравнению с тем, что было после суда, – отмахнулась Лизбет. – Когда ты под боком, попытки снова заснуть, по крайней мере, меня не нервируют.

– Лизбет, ты мне о чем-то не рассказываешь из того, что происходило в трюме? – Йорна кольнула тревожная игла. Он положил руки на щеки Лиз и чуть-чуть приподнял ее лицо, чтобы вглядеться повнимательнее. Почему-то сейчас на нем лежала непроницаемая маска, свойственная Лизбет только в моменты сильного душевного напряжения.

– Если бы я тебе не рассказала сразу о чем-то, что там происходило, зачем бы я стала поднимать эту тему сейчас?

– Они ведь каждый день приходили… – процедил Йорн.

– Да, каждый вечер пять человек спускались в трюм и нескольких себе брали. На меня тоже смотрели, но, видимо, ты с ними крепко поговорил.

– Да, я холку дыбил, как мог. Из меня неплохой бандюк-сутенер в изгнании получился, обвешанный остатками былой роскоши. Но как начинался ор, я прислушивался все время, чьи раздаются голоса.

– Ты бы меня не услышал, – ответила Лизбет.

– Что ты имеешь в виду, Лиз?

– А я решила, что, если они полезут ко мне, я дам без истерики. И тебе не скажу, естественно.

– Господи… – Йорн отвернулся, до хруста стискивая зубы.

– Они девок сильно не били, если те не сопротивлялись, но на самом деле не противиться – это был единственный способ защитить тебя, не позволить вмешиваться и не усугублять ситуацию. А про себя я, знаешь, что решила? Что я тоже могу быть самураем, и что мое тело – это не больше, чем инструмент для победы – клинок, сосуд с ядом. Его просто нужно постараться не сломать. Но никто же не скажет про воина, что он опозорился, если его заденут и ранят, не так ли? Моя участь, возможно, вот такой поединок. Дуэль, можно сказать, – она хохотнула отрывисто. –Я все смотрела, смотрела на этих девчонок… Поникшие, потерянные, запуганные, плывущие куда-то в неизвестность, забывшие уже о своих мечтах подзаработать, с одной мыслью в их маленьких головах – лишь бы не убили. Одна периодически начинала рыдать и повторяла, мол, «за что мне все это? За что?» Сначала меня прямо подзуживало сказать: «За то, что вас сорок три человека, а трахают вас всего пятеро». За сколько времени ты их всех вырезал?

– Минут за двадцать, – нехотя буркнул Йорн.

– Потом я думала, что если мне придется с кем-то из траффикеров трахаться, молчать и терпеть – это моя плата за то, что я имею каприз вместе с тобой путешествовать через твой ад, а не «сидеть нормально в Лондоне». Думала, что мое присутствие делает тебя уязвимым, но не могла понять, откуда у меня возникла такая циничная решимость все стерпеть и беспринципно наплевать. Оттого ли, что я знала: они и так уже все покойники, и наплевать я готовилась на их трупы? Впрочем, я думаю, что по иной причине. Можно было бы сказать, что у меня на тот момент уже ничего не осталось, кроме собственного тела. Девчонки именно в таком кататоническом состоянии и пребывали: они полностью сосредоточили все усилия и мысли на сохранении своего туловища в приемлемом состоянии: ноги чтобы не сломали, не отбили почки-селезенку. Они, как узники концлагеря, ужались до своей истощенной оболочки, взгляд опустел и обратился внутрь, когда других насиловали, они молились: «Только не меня, только не меня…» А я могла на траффикеров в упор смотреть, потому что знала, что я не одна здесь, Йорн, ты рядом. Знала, что буду скрежетать зубами, харкать отравой, разводить ноги и молчать, чтобы не было конфликта раньше времени, чтобы они провезли нас через патрули свои купленные. И тогда меня от брезгливой жалости к этим девчонкам бросало к жалости искренней, ведь у них не было никого, с кем можно себя разделить. Они были битком набиты самими собою, и я поняла, насколько это страшно, когда в человеке так много его самого. Телом быть в месте затхлом, душном, с двумя вонючими ведрами на почти полсотни человек, с четырьмя литрами воды и четырьмя буханками хлеба на день, – но мыслью, духом – как угодно это назови – отрешиться от гнусного материала действительности могла, пожалуй, только одна привилегированная особа, по иронии судьбы, изображающая чужую элитную проститутку. Они все до безумия желали, чтобы сия чаша их миновала, думали, как бы проскочить и отделаться легким испугом, хотя прекрасно понимали, что конечная остановка – это бордель, где у них будет по тридцать клиентов за день. А мне – поверишь ли? – почти хотелось оскверниться, чтобы не быть моральным балластом, стать через это преступницей, как и ты, а не жертвой. И в тот самый момент, когда я с удивлением обнаружила эту мысль у себя в голове, я внезапно догадалась, почему ты так поступил с Джорджем, поняла и то, что тебя гложет. Не спрашивай о связи одного с другим, я думаю, это было мгновение выхода за границы повседневного мировосприятия. В тот момент я, кажется, даже поняла, что значит возлюбить своего врага и какой разной способна быть любовь. Сейчас я опять этого не могу в полной мере чувствовать – вернулась в нормальность. Но я очень хорошо помню, что моментальное откровение у меня произошло так, словно приоткрылась штора и немедля снова задернулась. Я смею думать, что я все же в состоянии понять твои чувства к Джорджу. Прости меня за то, что я долгое время подходила к ним с бытовым мерилом привязанности и, скажем так, сексуального влечения.