Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ) - Беренцев Альберт - Страница 37

Цветметов понятия не имел, сколько сейчас времени, часы, само собой, были уже давно пропиты. Это и было, как казалось самому Цветметову, главной и вполне уважительной причиной, по которой он перестал ходить на работу. Ведь нельзя пойти на работу, не зная, сколько сейчас времени, не зная, нужно ли тебе вообще идти сейчас на работу.

Цветметов засмолил беломорину, его взгляд упал на брошенную рядом с толчком кучу свежих еще не использованных газет. Цветметов не помнил, кто и когда положил сюда эти газеты.

Желая отвлечься от сведенного судорогой желудка и бешено бьющегося сердца, он взял верхнюю газету и, освещая ее фонариком, попытался погрузиться в чтение.

Но вскоре Цветметов осознал, что читает исключительный бред — это был рассказ про какого-то алкаша, который допился до того, что стал ебаться с космонавтками на Марсе. Разумеется, такую ерунду никто не стал бы печатать в советской газете, а значит рассказ — очередная галлюцинация Цветметова. Цветметов знал, что во время алкогольного делирия больным постоянно мерещится, что все окружающие предметы и люди как-то связаны с ними самими. И сейчас с Цветметовым произошло именно это, ему стало казаться, что в рассказе речь идет о нем самом, о поймавшем белочку алконавте, хотя на самом деле рассказ наверняка был не об этом. Цветметов с яростью разорвал газету и использовал ее по прямому назначению.

Потом он, матерясь, прошел в ванную. Цветметов успел порадоваться, что по крайней мере воду не отключили, но воды хватило только чтобы вымыть руки. Поток из крана внезапно иссяк, и кран засипел. Напиться воды Цветметов так и не успел, между тем, его продолжала мучить невыносимая сушь.

Цветметов расплакался от того, что он не догадался сначала попить, а уже потом мыть руки. Лучше было остаться с грязными руками, но утолить жажду. А теперь сушь растерзает Цветметова, он обречен умереть от обезвоживания.

Все еще плача, Цветметов прошел на кухню, заставленную банками с бабкиными заготовками. Банок было несколько десятков, самых разнообразных форм и размеров.

Славик не соврал, он действительно отдал Цветметову все банки с бабкиного балкона, да еще и довез их до дома Цветметова на своих жигулях. В довесок к банкам Цветметов получил еще и лыжи с бабкиного балкона.

Лыжи сейчас стояли здесь же, прислоненные к стене кухни, Цветметов совсем забыл про них, споткнулся, и лыжи обрушились ему на голову. Цветметов в ярости схватил лыжу и попытался сломать ее об колено, но старая советская лыжа была прочной, и силенок сломать ее у Цветметова не хватило. Сердце снова закололо.

— Так, спокойно. Не хватало еще сдохнуть от инфаркта, сражаясь с лыжей, — произнес Цветметов.

В свете дрожавшего в руках фонарика Цветметов вдруг разглядел в пыльном и грязном углу кухни банку березового сока. Сок был не из бабкиных припасов, Цветметов смутно помнил, что сок принес какой-то случайный собутыльник в качестве запивона.

Цветметов бросился на банку, как лев на антилопу. Сока в банке осталось совсем мало, не больше стакана, и Цветметов медленно, пытаясь растянуть удовольствие, всосал в себя прозрачную березовую кровь.

Утолив жажду, Цветметов особенно ясно осознал, что теперь ему хочется жрать, а еще больше — выпить. Свет фонарика лихорадочно заметался по кухне в поисках жратвы или алкоголя, как прожектор пограничников, ищущий ползущих через границу диверсантов. Диверсанты действительно нашлись, крупные рыжие тараканы разбегались по темным углам от света, но ничего пригодного в пищу или в качестве лекарства для горящих труб Цветметов не обнаружил.

Были, конечно, бабкины заготовки, и Цветметов возможно даже сожрал бы их, если бы не заботливо приклеенные к каждой банке этикетки, извещавшие о том, когда содержимое банки было засолено.

Кроме огурцов, засоленных в сентябре 1968 и капусты, заготовленной в августе 62-го, тех самых, которые Цветметов пытался предложить в качестве закусона Славику, среди заготовок также обнаружились томаты октября 1971 года, грибы той же датировки и соленый чеснок июля 1965-го. Древнейшим артефактом была соленая прямо с щетиной свинина сентября 1958-го. Самой юной из банок оказались баклажаны октября 1979. Судя по всему, бабка по неизвестной причине потеряла всякий интерес к изготовлению солений именно семь лет назад.

Желудок Цветметова снова свело, но он теперь требовал не сортира, а пищи.

Будь что будет, смерть значит смерть.

Цветметов вооружился ножом, положил на стол горящий фонарик для освещения оперативной зоны и храбро пошел в атаку на банку баклажанов. Но атака захлебнулась, крышку банки вдавило, возможно, из-за старости и порчи продукта, баклажаны шипели, но не открывались. Цветметов весь вспотел тяжелым похмельным потом, но банку открыть так и не смог. Он выругался и зашвырнул нож в угол кухни.

Взгляд Цветметова вдруг упал на самую маленькую из банок. Эта банка отличалась от других, крышка на ней была какая-то странная, а внутри плескалась неидентифицируемая черная жижа. Цветметов вспомнил, что эту банку он тоже приволок с балкона Славику для закусона, но Славик, разумеется, не стал ее даже вскрывать.

Этикетка на банке тоже отличалась от остальных, она была совсем желтая и ветхая, а вместо написанного бабкиным почерком указания даты производства продукта, на приклеенной к банке бумажке помещался напечатанный на машинке номер «389116».

Цветметов взял банку и повертел ее в руках. Жижа медленно переливалась, она была густой консистенции, нечто среднее между нефтью и медом.

Цветметов и сам не знал, зачем он снова взялся за нож, не будет же он, в самом деле, жрать это черное нечто. Но банка открылась удивительно легко, Цветметов поддел и отковырял ножом присохшую крышку примерно за минуту.

Он принюхался, удивительно, но содержимое банки ничем не пахло, вообще ничем. Цветметов посветил в открытую банку фонариком и только теперь заметил, что сверху жижи плавают какие-то мелкие кашеобразные кусочки. Цветметов вдруг осознал, что не может сказать, какого цвета эти кусочки, в свете фонарика кусочки казались мерцающими, они меняли свой цвет ежесекундно — становились фиолетовыми, серыми, черными.

— Все, бля. Вот теперь допился. В дурку, только в дурку, — произнес Цветметов.

— Цветметов, — вдруг сказали кусочки из банки.

Точнее говоря, не сказали. Это была не речь, не язык, а прямые образы, транслируемые прямо в мозг.

Собственная фамилия Цветметова вдруг сложилась у него в сознании из ряда странных, пугающих и чуждых образов, пронесшихся в мозгу Цветметова за одно мгновение.

Первым был образ светловолосого юноши в странных одеждах, стоявшего посреди ледяной тундры. Это означало «мужчина».

Вторым был страшный черноглазый человек в шкурах, грызущий собственную плоть в юрте. Это означало «дикарь», «нечистый».

Третьей была девушка в белоснежном платье, сидевшая на скамье в центре громадного древнего храма. Девушка написала на каменной табличке человеческой кровью странные знаки. Это означало «имя», «личность».

Все три образа одновременно вошли в сознание Цветметова, и, перед тем как растворится, образовали смысловой ряд «мужчина-нечистый-дикарь-имя-личность». И этот смысловой ряд вдруг сложился в образ самого Цветметова.

Цветметов расплакался:

— Все, поздно в дурку. Мне пиздец. За что?

— Не плачь. Я люблю тебя, — заявила бабкина заготовка.

Теперь Цветметов увидел низкую круглую земляную постройку в бескрайней тундре. Внутри строения горел жаркий костер, а у костра светловолосая женщина в платье из разноцветных лоскутков качала сделанную из костей колыбель и пела своему ребенку очень красивую, но грустную песенку. Ветер разносил песенку по тундре, и этот образ означал «не плачь».

Потом Цветметов увидел нечто совсем непонятное — бесконечные линии и геометрические фигуры, вечно двигающиеся в абсолютной пустоте. Этот образ почему-то означал «я».

Следующее видение был жутким. Уродливый черноглазый дикарь в шкурах опустился на колени перед прекрасной девушкой в костяной броне. Он вынул странный кинжал, напоминавший зуб огромного зверя, вырезал себе сердце, и протянул его, еще горячее и трепещущее, девушке. Красавица взирала на него без всякого выражения, в ее глазах был лед. Самым страшным же было то, что это видение сложилось в сознании Цветметова в слово «люблю». Видимо, бабкина заготовка понимала любовь именно так.