Морока (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич - Страница 3

– Мне койкуда нельзя показываться, так ты сходишь. Бумага за бумагой – нигде никакой задержки.

– А куда-ж мы это повезем?

– Мало-ль местов – куда хошь вези – везде примут.

Ваньке и это в ум нейдет.

– Ну, так ты совсем бессознательный, ты к фабрике не подходишь – я тебя в учреждение определю.

Учреждением сам Агафон и заведует. Комната большая, только барышень нет. Послали на биржу, а там уж до них разобрали.

– Устройте облаву!

– Облава не по нашей части – обратитесь в чеку!

С чекой у Агафона нелады.

– Ну так мы барышень напрокат возьмем!

Сговорились с соседним учреждением: все как надо – три барышни, да еще молодой человек в придачу – ходит на цыпочках – точь-в-точь старый режим.

А Ванька свое:

– Дай мне талон, я домой уеду!

– Что тебе дома – погоди, мы еще развертываться будем…

– Не хочу и развертываться – там меня невеста ждет!

– Вот чудак – столько барышень а он – невеста!

Сговорись с любой…

Ванька отговариваться:

– У меня костюма нет.

– Костюм по ордеру подучишь!

Бумагу написал, позвонил и выходит Ваньке костюм, настоящего сукна, английского, какого теперь не достанешь.

Совсем это Ваньке удивительно:

– Как у тебя так выходит?

– Э, брат, посмотри-ка в окно!

Смотрит: ну что-ж – люди ходят…

– И все по панели. Хочешь по камням ходить будут?

Взял веревочку, веревочкой тротуар обогнул, и вправду – ходят все по камням.

Приходит Ванька к Андрону.

– Хочешь, я тебя в учреждение определю – и пайки и барышни, всего много!

– Брось, Ванька, – это до добра не доведет!

Тут ему Ванька и то и се – и про фабрику, и про Агафона, и про веревочку, – Андрон и слушать не хочет.

Ванька ему:

– Ну, ты, видно, совсем бессознательный!

И дает ему книжечку да листок:

– Прочти, тут про тебя все прописано.

– Знаем, читал!

Уж Ванька и картуз взял, да Андрон:

– Я и запамятовал – письмо тебе…

Матка пишет, что долго не едет, и талон прислала, старому-то, может, срок вышел. Невеста кланяется и, видно, скучает.

– Ну что – поедешь? Поезжай, брат!

Да чего спрашивать! Пожитки невелики – от Андрона прямо на вокзал.

Матка встречает.

– Ишь ты – я смотрю, каким вырядился!

И вправду – франт франтом – в новом костюме!

– Да что же ты запропастился – думала сгиб совсем! Ванька подумал-подумал:

– Да портной, – говорит, – задержал, я за одно костюм-то там и в шитье отдал…

.

Приходит Афонька на вокзал – народу – не протолчешься: тут черед и там черед, но знает куда и встать. Опрашивает.

– Куды хошь, – говорят, – туда и становись, а как нас трое, то мы в трех очередях стоим.

Торк к одному череду, торк к другому.

– Ваш, – спрашивают, – номер?

У Афонька никакого номера и нет!

Тут какой-то щупленький вертится.

– Где тут номера ставят?

– Ты – говорит, – постой!

Прибежал с бумагой:

– Я тебя нулем запишу – вперед первого пойдешь! Как тебя записать?

– Пробочкин, – это Афонька-то отвечает.

– Вот, – говорит, – и ладно, ты – Пробочкин, а я – Бутылочкин буду – мы и пара!

Афоньку всего передернуло.

– Да ты, ведь, врешь!

– Чего мне врать – я тебе и личность покажу. Так и написано: Бутылочкин.

– Ну, так нам, значит, вместе и ехать!

Прошли нулем во всех чередах. До выхода еще три часа. Афонька и говорит:

– Ты постой, а я пойду на базаре чего куплю.

– Что ж – иди!

– Можа и тебе надо?

– Не, говорит, я все по ордерам даром получаю.

Приходит на базар – к тому, к сему приценивается.

– Почем, – спрашивает, – кофий?

– Какой возьмешь – советский – пять, а настоящий – и все пятнадцать.

Денег у Афоньки только что на советский.

Вышли к поезду – все номера и перепутались; тот Афоньке: – Держись за меня! – а Афоньку уж взад оттиснули: он к вагонам, – этот штабной, а тот еще какой, – никуда не сажают.

Сел в товарный, прямо на навоз.

– Это ничего: – навоз вещь чистая, вши меньше. Сидит, дремлет, и снится ему, будто матка самовар ставит, а на столе – каравай, да большой такой каравай и будто бы сдобный.

– Ешь, Афонюшка, чай у вас, в городе, не сладко. А там и кофий пить будем…

Вдруг ни с того ни с сего:

– Ваша личность!

Сунулся спросонок в один карман, сунулся в другой – нету личности.

– Была, – говорит, – да запропастилась…

– Ищи, ищи, нам некогда.

И народ тоже:

– Вишь, – говорят, – какой забрался.

Собирай, значит, пожитки, да вылезай. Привели к коменданту.

– Как, – спрашивает, – зовут?

А уж ежели личности нет, как ни назовись, все одно, та к чему – что Афанасий, что Кондратий; назвался Кондратием.

Посадили в караулку, а там уж много таких – кто без билета, кто без пропуска, а кто, как и Афонька-горемычный – вовсе безо всего. В этакой толпе и совсем затеряешься – ажно сердце закипело:

– Я, – говорит, – телеграмму дам.

Подошли к телеграфу. Все честь честью – думали и квиток дать, да вдруг:

– Покажите вашу личность!

А ему и крыть нечем.

– Ну, что, ерепенился – вот тебе и телеграмма.

Иди, значит, опять в караулку. А уж за ним и следить перестали – куда такой пойдет – все равно вернут.

Тут старичек приметнулся: Афонька ему так и так…

– Это, – говорит, – не беда: есть, – говорит, – здесь фимик один – личности делает.

Пришли. Домишка низкий такой, перекошенный. Раскрыли дверь, а там будто солдат сидит, да черный весь и усы у него вверх.

– Личность, – говорит, – это можем, только, конечно, деньги… Советскую, – говорит, – за двадцать, а настоящую и за все пятьдесят – какую хочешь…

Афоньке и на советскую не хватает.

Живет и неделю, и две. Днем дрова грузит, ночью в потолок плюет. Ску-у-ушно. Да и хлеба дают – не разживешься.

У кого личность есть – подержат, подержат, да и выпустят, а таким, как Афонька, надо и год и два выслуживать.

Другие еще письма пишут, а ему и писать некуда – матка грамоты не знает, да в волости все равно за глаза ничего не дадут; в город писал – ответа нет.

А тут еще мертвых собирать – под мостом это: ежели кто, скажем, на крыше или на ступеньке едет, того этим мостом и снимает. Приедут – а они там уже – кто без головы, кто без ног и в личности не разберешь.

Больно уже нехорошо. Бегал к коменданту:

– Отпусти, – просит, – век буду бога молить.

– Как же я тебя отпущу: може ты вор, может и дезертир, я же за тебя отвечаю. Вот принесешь личность – тогда другое дело.

А тут на грех паренька прислали – афонькиных лет, Прокофий.

– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке…

А сам по карману похлопывает: вот, значит, где бумаги.

Легли спать – сними это паренек пиджак и повесь над головой; – Афонька не будь дурак – бумаги себе и к коменданту:

– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке.

Тот посмотрел – так и есть.

– Вот тебе купон – поезжай назад.

Так Афонька и уехал.

Приезжает домой, а там уж другой сидит.

– Вам что угодно?

Так и так, я, мол, Афонька, здесь живу и даже по домовой книге прописан. Верно, по домовой книге есть такой – Афонька.

– А почем знать, что ты и есть Афонька, покажика личность.

Ан по личности-то выходит, что не Афонька. а совсем Прокофий.

– Что ж, проваливай, брат. Ежели бы Афонька – туда-сюда, да и то мог бы не пустить, у меня ордер есть!

Сел Афонька на бульваре – заплакал: ни родных ни угла, разве что в чеку, да и туда небось с личностью не принимают.

Глядит – этот щупленький-то идет, Бутылочкии будто бы.

– Ты что-ж, – говорит, – от меня тогда сбежал? Я, – говорит, – в штабном доехал.

Афонька ему так и так, все рассказал.