Тринадцать ящиков Пандоры - Кошик Рафал - Страница 52

А потом показалось, что площадкой ниже стоит кто-то большой, косматый и страшный, что шагни в темноту — и уже не вернешься, не будешь тем, кем был, и не станешь тем, кем стать мог бы, не встреть ты этого, страшного и косматого.

Нужно было перебороть себя — перебороть, чтобы не остаться там, во тьме, в душном кошмаре. И он сделал шаг, потом еще один и еще. Медленно приподнял голову: кто там, внизу, на площадке?

На площадке (пятачок, вынесенный над скалистым берегом Альфа, полукруглый, ярда в четыре в поперечнике) стоял кто-то из сержантов: Томасу даже показалось, что он помнит лицо, — но подошел, вгляделся пристальней («Сэр!» — рявкнул тот и вытянулся во фрунт)… нет, ложная память, откуда бы ему знать этого сержанта? Да и любого другого.

Он подошел к балюстраде, ухватился покрепче (камень, против ожидания, оказался неприятно теплым: словно спина зверя). Стоявшая над рекой здешняя луна — словно вытаращенный глаз покойника. И покойником становился под ее светом любой из живых. А может, подумал он, она лишь проявляет то, что мы скрываем сами от себя? Может, мы и вправду мертвы: восстали из гробов, которыми сделались наши чистенькие, уютные дома, высосали досуха свой мир и пришли умертвить этот? Много ли поэтов дал Озерный Колледж за последние десять лет? Да и вообще — с момента основания его Кольриджем? Не душеводов, а именно поэтов, тех, кто умел бы не складывать заученные — слово к слову — строки, а создавать новое, являть не ставшее из небыли?

И сразу подумалось: а мои ли это мысли? Или наоборот: причина, что он об этом думает, в том, что через него думает другой? Бог, демон, сила сверхчеловеческая? Как отличить действие божества или демона, если в один момент ты — еще ты, а в следующий — уже другой человек? А то и не человек. И в чем тогда будет разница? И будет ли?

Стало тяжело дышать.

Сзади кашлянул сержант, Томас едва не подпрыгнул, но совладал с телом, сильнее вцепился в камень балюстрады. Отчаянно не хотелось оборачиваться — до зубовного скрежета, до сведенных судорогой челюстей.

— Я вам расскажу сказку, сэр. Хотите? — спросил сержант из-за спины. (Голос мягкий, словно шелк; и будто крохотные колокольцы позванивали в нем).

Не став дожидаться ответа, продолжил:

— Рассказывают так: однажды Проливающий Кровь решил заключить союз с Таящейся-под-Луной. Проливающий Кровь хотел сойти в Железном лесу в колодец, что ведет в подземную страну, к источнику мудрости. Но добраться до источника можно было лишь по косам Таящейся-под-Луной — ибо никакая веревка не смогла бы проницать шесть слоев мрака и шесть слоев тумана. В обмен на ее помощь Проливающий Кровь пообещал принести три капли из источника мудрости: чтобы видеть будущее, чтобы жить вечно и чтобы заклинать словом любую живую тварь. Сам же Проливающий Кровь отдал Таящейся-под-Луной в залог свою душу, поместив ее в драгоценный камень.

Голос сержанта шуршал мокрым шелком, а Томас не мог откликнуться ни словом, руки и ноги сковала слабость, сердце стучало ровно, сильно, словно тело и голова находились в разных мирах, не зависели друг от друга.

— …И когда Проливающий Кровь пробил шестую завесу тьмы, оказалось, что мрак и туман вошли в него, помутили его глаза и он теперь не видит черного и белого, прямого и ровного, не слышит добрые слова, не может идти прямым путем. Но и кривые тропы ведут к цели, и Проливающий Кровь сумел добраться до источника и получить, что хотел: глоток для себя и три капли для Таящейся-под-Луной. Но когда он снова проходил сквозь шесть слоев мрака и шесть слоев тумана, он изменился вновь: и левое сделалось для него правым, а верх — низом; отныне он не помнил договоров и мог ходить только задом наперед. И случилось так, что когда Проливающий Кровь долез до верха, душа его не захотела к нему возвращаться — слишком уж тот изменился, и душа не узнала хозяина. И до сих пор она хранится отдельно от Проливающего Кровь, а тот жаждет снова ее получить — хотя не сумел бы с ней теперь соединиться.

Томас, не чувствуя ног, сумел повернуться: светила луна, но тот, кто рассказывал ему дикую туземную сказку, был словно в тени — большой, косматый, горбящийся, со свешивающимися до земли руками.

Пошел полукругом, странно переставляя ноги: словно пятки его были вывернуты задом наперед. Остановился, сел на корточки, луна зеленовато сверкала в его глазах, хотя лицо странным образом продолжало оставаться в тенях.

— Ты, похоже, даже не понимаешь, о чем я рассказываю, верно? Я — мы — предлагаем человечку помощь, а человечек даже не видит, что почти погрузился в пучину.

— Господь пастырь мой, он подведет… проведет меня… — немо шептал Томас, путаясь в словах, — будто в этом мире Божье Слово норовило сделаться просто словом, ничем не лучше и не хуже слов остальных.

Существо же вдруг вздернуло угловатую голову, словно принюхиваясь. Заворчало глухо, притопнуло кривыми вывороченными лапищами:

— Нам пора уходить — он нас учуял. Но мы еще встретимся с человечком. Встретимся.

От дворца пришел ветер: резкий, горячий, задувающий так, что засвистело и завыло над рекою внизу. Согбенная фигура существа расточилась, распалась, просыпалась пеплом, полетела Томасу в глаза мелкой пылью. Пыль эта набивалась в рот и нос, невозможно было ни вздохнуть, ни крикнуть, он судорожно смахивал пепел, сделавшийся красным, словно кровь, — и вдруг сел на постели, тяжело дыша. Сердце билось в горле, глаз было не раскрыть, — но он сумел, продрал, разлепил их: чтобы увидеть широкую кровать, стены гостевой комнаты и остро-салатные небеса за окном. Проснулся от душного кошмара в предрассветном часу.

Потом взглянул на руки — те были словно измазаны красноватым пеплом.

И тогда-то Томасу сделалось по-настоящему жутко.

Макги был спокоен и сосредоточен. Пистолет в его руке смотрел прямо Томасу в лоб, и не оставалось сомнений, что ирландец, спуская курок, даже не моргнет.

— Что, Фицпатрик, есть повод избавить мир от британца?

Тот осклабился:

— Я же говорил, что мы поладим, сэр. Вот только в этом мире нет особой разницы, британец ты или добрый сын зеленого острова. Поскольку зелены здесь, увы, вовсе не острова, сэр.

Похоже, Макги был в хорошем настроении. Но последнее, чего ожидал Томас, рассказав Фицпатрику о своем ночном видении, — приставленный к голове пистолет.

— Прошу прощения, сэр, — проговорил Макги, хотя не было похоже, что он извиняется. — Это единственный действенный способ отличить… э-э… одержимого, сэр.

— Я помню, помню, — проворчал Томас.

Сказать честно, он не слишком верил фокусам с монетой. Конечно, боги, демоны и все такое, но чтобы серебро превращалось в золото от одного прикосновения?

Томас, однако, хорошо помнил взгляд сэра Уильяма Лэма, когда он, Томас, читал то, что лорд премьер-министр называл «меморандумом Холла». Бумагу, полную странных обвинений в адрес генерал-губернатора страны Ксанад и доставленную мертвым конфидентом сэра Уильяма. Умершим где-то между Ксанадом и их миром.

Именно поэтому он без лишних слов подхватил со стола серебряный шиллинг, покрутил в пальцах, погрел в ладони, потер об обшлаг и показал Фицпатрику — все такой же светлый, белый кругляш с профилем короля-рыболова.

Приподнял вопросительно бровь:

— Что-нибудь еще? Может, сыграешь мне на волынке, а я спляшу «Иву над ручьем»?

Макги ухмыльнулся:

— Пожалуй, сэр, тогда бы я от удивленья копыта отбросил. А оставлять вас наедине с этой чертовщиной — не по-христиански, пусть вы и англичанин.

Он протянул Томасу пистолет рукоятью вперед.

Тот хотел отказаться — все же шутки с оружием казались ему неоправданно детскими, однако Фицпатрик был непоколебим.

— Сэр, — говорил, протягивая оружие, — уж поверьте: такие правила пишутся кровью выживших, — и взял монету.

Серебро, конечно же, и в его пальцах осталось серебром.

Сад был обустроен по местным канонам: без геометрической простоты дорожек, свечей кипарисов и аккуратно подстриженного кустарника; но и никаких привычных холмов и насыпей британских поместий, никакого притворства. Здесь не пытались изображать дикость — и не пытались подчинять ее. Здесь дикость и была культурой, здесь боги ходили меж людьми — и мир прогибался под их стопами.