На Забайкальском фронте
(Документальные повести, очерки) - Котенев Алексей Яковлевич - Страница 21

Своим опытом он охотно делился с товарищами, любил «повозиться» с молодыми журналистами и начинающими писателями, учил их искусству слова, точно угадывал их слабые места, подсказывал, как преодолеть недостатки. Как-то во время дежурства по номеру он прочитал в газете очерк молодого журналиста о подвиге побывавшего на Западе забайкальца, у которого был прострелен в бою комсомольский билет. Очерк заинтересовал писателя.

— Пишете вы живо, как говорится, с комсомольским задором, — похвалил он журналиста. И тут же добавил: — Но иногда ваши герои уж очень лихо воюют. А вспомните, что говорил Толстой о русском солдате? — И прочел на память целый кусок из рассказа великого писателя: «В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера». — Прочитав чуть ли не целую страницу, помолчал и повторил полюбившиеся, видно, слова: — «…видеть в опасности совсем другое, чем опасность…»

О готовности Маркова помочь начинающим хорошо знали в Забайкалье. Молодые армейские авторы присылали ему свои рассказы, повести, подстерегали его с бумажными свертками на станциях и разъездах Маньчжурской железнодорожной ветки.

Нашел свое место в военной газете и поэт Иван Молчанов-Сибирский. Его лирические стихи и подборки стихов красноармейских поэтов украшали газетные полосы, Писатели всегда были вместе — вместе писали статьи и корреспонденции, вместе ходили в столовую, вместе ездили в командировки. В шутку их называли братьями-писателями. Внешне они сильно отличались друг от друга. Уже немолодой поэт Иван Молчанов-Сибирский был высокого роста, могучего телосложения. Тридцатилетний Георгий Марков выглядел рядом с ним просто юношей. По этой причине их часто путали. «Строговы» все-таки больше подходили солидному, умудренному жизнью майору. А молодому капитану впору бы заниматься комсомольскими делами и писать по ночам стихи про любовь да про яблоньку…

Однажды в редакцию приехал начинающий журналист из армейской газеты и, увидев в коридоре солидного Молчанова-Сибирского, принял его за Маркова, назвал с уважением Георгием Мокеевичем. Поэт улыбнулся.

— И вовсе я не Георгий Мокеевич, а Иван Иванович Молчанов, да еще вдобавок Сибирский. — При этом он открыл дверь кабинета, против которого остановился, широко простер жест. — А романист Марков вон сидит в углу — пишет передовицу о пользе саперной лопаты. Статья серьезная, называется «Лопата — друг солдата».

Стол романиста был завален множеством военкоровских писем, газетными гранками. Около чернильницы стояла консервная банка со стебельками багульника. А рядом — две кедровые шишки, видно, память о тайге.

Большую часть времени писатели проводили в приграничных полках, которые жили напряженной боевой жизнью. Как-то в жаркий августовский день они прибыли в полк во время очередного самурайского «сабантуя». Всю ночь японцы возились у границы. За пограничной сопкой хлопали винтовочные выстрелы, издали доносился треск пулеметных очередей. Бойцы затаились в дотах и дзотах, заняли траншеи — приготовились встречать непрошеных гостей. В полдень началась «психическая атака». Японская пехота, рассыпавшись в цепи, устремилась к нашей границе.

— Приготовиться к бою! — скомандовал взводный.

Все бросились к пулеметам и орудиям. Зазуммерил полевой телефон.

Лейтенант схватил трубку, дважды проговорил «есть», потом объявил, чтобы слышали гости:

— Писателей приказано отправить на капэ полка. Прошу побыстрее. Самурай совсем сдурел…

Но писатели на командный пункт не пошли, спрыгнули в траншею и тоже приготовились к бою.

Напряжение нарастало с каждой минутой. Все чаще свистели пули. Японцы, развернувшись в боевой порядок и выставив вперед винтовки с плоскими штыками, в полный рост направились к нашему рубежу. Что это? Очередная «психическая» или уже настоящая война? Что бы ни было — надо сдерживать врага, не отвечая на его огонь. За ответный выстрел — трибунал!

Молчанов-Сибирский то и дело поглядывал на взводного, видно, ждал команды, а его товарищ молча смотрел на подступавших японцев. Его лицо покрылось капельками пота, взгляд стал колким.

Японцы вышли на ничейную полосу, повернули вправо и, прошагав вдоль нашего сектора границы, скрылись за сопкой. Проводив их презрительным взглядом, Марков посмотрел вдоль траншеи, из которой виднелись зеленые каски автоматчиков, и сказал:

— Вот это выдержка! Ни один не поддался на провокацию!

После тревоги писатели ушли на КП полка, а бойцы продолжали наблюдать за своим сектором обстрела, ждали ночи. В полночь из-за вала Чингисхана снова донеслась пулеметная трескотня. И снова тишина. Тишина и темнота.

Об этой ночи, а может быть, о какой-нибудь другой, подобной ей, Георгий Марков написал в документальной повести «Моя военная пора»: «Незабываемая ночь на 25 августа! Провел ее на КП полка. Напряжение невероятное. Минуты изнурительны. Хочется лишь одного: скорее бы!».

С первого дня войны выдвинутые к границе роты и батальоны с часу на час, с минуты на минуту ожидали удара миллионной Квантунской армии. Бойцы перевернули тысячи кубометров твердого, неподатливого грунта — строили дзоты, блиндажи, наблюдательные пункты, оборудовали огневые позиции. У них постоянно ломило от натуги руки, слезились от напряжения глаза. Их обжигали сорокаградусные морозы, валили с ног тепловые удары, укладывала в постель, а иногда и в землю алиментарная дистрофия — болезнь от недостатка белков и витаминов.

В повести «Моя военная пора» Марков писал: «Мы были поставлены здесь, на Дальнем Востоке, затем, чтобы враг не нанес Родине удара в спину. Мы были в постоянной готовности отразить удар. С 1 октября (а то и раньше) до 1 мая (если не было заморозков позже) мы днем и ночью подогревали моторы самолетов и танков. Морозные и вьюжные зимы 1941 и 1942 годов мы пролежали в окопах, не снимая рук с оружия. Мы были бдительны до предела, и враг это знал. Его беспрерывные провокации, которых не счесть, закалили нашу волю».

В разгар Сталинградской битвы напряжение на границе достигло наивысшей точки. Весь Забайкальский фронт был приведен в состояние повышенной боеготовности. Минуты представлялись часами, сутки — неделями. Казалось, вот-вот грянет… Но Сталинград выстоял. В междуречье Волги и Дона была окружена 330-тысячная армия Паулюса. Одержана блистательная победа! Однако напряжение на границе не ослабевало и после этого. Гитлер, потерпев поражение на Волге, требовал от своего союзника на Востоке немедленной поддержки, и кто мог знать тогда, как ответит на это требование японское правительство… Надо было быть готовым ко всему.

Зима 1942/43 года в Забайкалье была на редкость холодной. Над бурыми сопками метались неугомонные ветра, которые здесь называют шурганами. От лютых морозов трескалась земля. В кривые узкие траншеи наметало снега, и в серой степи они белели резкими зигзагами.

Трудно приходилось в такие морозы бойцам, сидевшим в заметенных траншеях, заиндевевших дотах и дзотах. Не сладко жилось и военным журналистам. Донимали холода, угнетало слабое питание. Так называемой «третьей нормы», предназначенной для тыловых частей, явно не хватало, особенно в лютые морозы. От безвитаминного питания у многих кровоточили десны, врачи велели пить рыбий жир, но его не завозили в забайкальские аптеки.

В один из холодных зимних дней Марков поехал на железнодорожную станцию, где размещалась армейская газета. Прибыл туда поздно вечером. Поселок замело сыпучим песком, перемешанным с грязным снегом. Гонимый ветром песок царапал лицо, скрипел на зубах, тонко звенел в окнах. Редакция помещалась в длинном холодном бараке с бетонным полом. Работали журналисты в шинелях, полушубках и валенках. Писали больше карандашом — чернила замерзали.

Поговорив с товарищами по перу о последних событиях на границе, Георгий Мокеевич прилег, не раздеваясь, на складную койку, чтобы немного отдохнуть (утром надо было отправляться в соседний полк связи). Однако поспать не удалось: в полночь разбудил телефонный звонок из Читы. Редактор приказывал срочно, сию же минуту, отправляться на приграничный разъезд.