Конец света в Бреслау (ЛП) - Краевский Марек - Страница 47

Оратор поднял руки и успокоил хлопающую и свистящую публику. Скрученная щетина седой бороды торчала вокруг округлого и плоского лица, увенчанного монголоидной складкой. Маленькие, быстрые глаза двигались по лицам публики. Медленно. От одного слушателя к другому. Когда они проскальзывали по лицу Мока, тот ощерил зубы в восторженной улыбке. Господин, сидящий рядом, почувствовал в соседе родственную душу и нагнулся к нему. Мок слушал его с пониманием и кивал головой с явным одобрением. Дальнейшее проявление советником слов сочувствия было прервано мощным криком. В лекционном зале раздался голос пророка.

— Да, мои братья, — вздохнул глубокий бас. — Вот и конец. Гнев Господа всех поглотит, и из потопа спасутся только праведники.

Дама в паруснике на голове подняла вверх короткий палец и кивнула подтверждающе головой, а молодой человек, укутанный мехом, обернулся вокруг и сделал жест благословения.

— Вот наступает оборот Колеса Жизни и Смерти, а мандала жизней подходит к концу, — спокойнее продолжил фон Орлофф. — История повторяется. История зла, убийства и отчаяния. История резни, разврата и содомии. О, Содомо, — рыкнул оратор. — Будь проклят и умри…

Сосед Мока прикрывал записные книжки странными знаками, гимназисты делали друг другу мины: «а я говорил?», а Мок задавался вопросом, готовил ли фон Орлофф свое выступление или импровизировал. За тем другим он указал бы ход ассоциаций: оратор от содомии перешел к Содому.

— О, Содомо, — раздался сценический шепот, — избранные тебя покинут, избранные не оглянутся в твоем направлении. Они с радостью примут волны серы, которые сожгут твое мерзкое тело. Братья! — крикнул фон Орлофф. — Будьте с избранными.

Модуляция голоса оратора заставила некую морщинистую старушку, воюющую с гимназистами за место у печи, проснуться и разразиться коротким рыданием.

— Братья, — фон Орлофф поднял палец, а этот жест повторила значительная часть собравшихся в зале дам. — Во всем мире торжествует преступление. Но преступление раскрывает свое давнее лицо, преступление говорит нам: «Я уже тут было, меня уже когда-то совершали, века назад», — гласил оратор и искал в глазах слушателей понимания. — Да, братья, старые преступления, спрятанные в давних хрониках, питаются в Содоме… И это самые страшные, самые жестокие, бесчеловечные преступления… Потому что только они могут встряхнуть жителей Содома, чтобы они обратились… Вчера в Буэнос-Айресе нашли в мусорном баке оторванную детскую ножку. Сто лет назад испанский маркиз разорвал внебрачного ребенка своей дочери…

— Где это было? — ухо Мока овеяло какое-то гнилое дыхание.

— В Аргентине, — ответил он достаточно громко, выпуская воздух с шипением.

— Да, дорогой господин, — рыкнул Моку фон Орлофф. — В Буэнос-Айресе в Аргентине. Но ужасные убийства, убийства из прошлого, совершаются и здесь. Замурованный живьем человек в самом центре нашего города, другой — четвертованный недалеко отсюда, еще один лишен крови и повешен вверх ногами… Все эти морды уже когда-то были… Века назад… Хотите доказательств?

Сосед Мока, думая, что оратор обращается к нему, радостно подскочил и воскликнул:

— Да, да! Я хочу доказательств!

— Садись! Тише! Мы знаем эти доказательства! Они неоспоримы! — разозлилась толпа.

Фон Орлофф молчал. Перерыв в лекции сработал на дисциплинированных слушателей.

— Для нас есть, однако, помощь, — укрытый под жесткими усами рот растянулся в широкой улыбке. — К нам приходит святой муж… Он нас спасет… Это не я, я только его пророк, я возвещаю его пришествие и похороны мира, и могила вечный мира, sepulchrum mundi… Я не достоин завязывать ему ремешок у сандалий… Он спасет всех и возьмет их с собой до седьмого неба… Братья, будьте среди избранных!

— Когда же он придет?! — в этом вопросе, который выкрикивал мужчина в мехах, не было любопытства. Было желание. Мок улыбнулся в мыслях, ожидая какого-то уклончивого ответа. Оказался он, однако, как наиболее конкретный.

— Святой муж зачнется через четыре дня в сочельник. День рождения Христа станет днем зачатия нового спасителя. Рождение старого спасителя даст силу плодящему нового. Христос зачался от скромной женщины, а его отцом был Бог через своего посредника, Духа Святого… Он пришел в мир в месте, предназначенном для животных, в полном унижении… Новый пророк будет рожден в еще большем унижении… А вот священная книга пророчеств Sepulchrum Mundi. Послушайте, что говорит Мастер в разговоре с Учеником в III книге, — фон Орлофф открыл книгу, оправленную в белую кожу, и начал читать. — «Учитель, — спросил Ученик, — почему спаситель должен зачаться от вавилонской блудницы? — Истинно, говорю тебе, Бог ближе всего к тебе, когда ты грешишь… Его сила тогда наивеликая, потому что вся направлена к тебе, чтобы тебя от греха отвлечь. Поэтому новый спаситель зачнется в грехе, от грешной женщины, от блудницы вавилонской, потому что только так сила Божья снизойдет на него». Так говорит книга пророчеств.

Старец закончил чтение и опал на стоящее за ним кресло. Мок со своего места видел капли пота, покрывающие монголоидную складку. К столу подошел высокий юноша, который продавал билеты перед лекцией.

— Уважаемые господа, — сказал он, — господин князь ждет на ваши вопросы. Прошу их задавать. Это последняя возможность. Следующая лекция состоится только в воскресенье. Господин граф уезжает на цикл лекций в Берлин и во Вроцлаве будет только в тот день — в сочельник.

Молодой человек в поеденном молью пальто поднял руку — еще раз в этот день. Фон Орлофф кивнул с одобрением головой.

— У меня вопрос, — он бросал подозрительные взгляды на соседей. — Кто оплодотворит эту блудницу?

— Spiritus flat ubi vult[21], — ответил фон Орлофф в задумчивости.

— Spiritus flat ubi vult, — омрачился Мюльхауз, когда Мок закончил описание лекции фон Орлоффа. — Вы сказали, что именно так ему ответил…

Наступило молчание. Хартнер взглянул на криминального директора и решил, что механическое повторение латинской сентенции, резкая задумчивость и смыкание глаз предвещают, что полицейского чиновника охватила после сытой обеда умственная тяжесть. В отличие от Хартнера, все сидящие у Мюльхауза полицейские привыкли к ничего незначащим выражениям их шефа, к повторениям, которые можно бы назвать бессмысленными, если бы не свидетельствовали именно о лихорадочной работе мозга, которая заканчивалась, как правило, какой-то цельной мыслью, простым и вдохновляющим изложением фактов, размещением новой гипотезы. В этот раз так не было. У Мюльхауза не было никакой идеи. Хартнер почувствовал раздражающий зуд в нижней части спины. Он знал это жгучее чувство нетерпения. Решил воспользоваться своими приобретенными сегодня знаниями и глухим невежеством нынешних.

— Что вы обо всем этом думаете, Мок? — спросил Мюльхауз.

— Шлюхи будут иметь в сочельник хороший прием. Все последователи Sepulchrum Mundi будут искать вавилонскую блудницу.

— Оставьте эти дурацкие шутки, — тихо процедил Мюльхауз. Обед отбил у него желание к более решительным реакциям, — и скажите что-нибудь, что нас заинтересует.

— Я получил от криминального советника Домагаллы короткий рапорт о фон Орлоффе и Sepulchrum Mundi, — Мок поступил в соответствии с указанием своего шефа. — Есть там жизнеописание этого гуру и очень лаконичная информация о его деятельности во Вроцлаве, где он проживает около года. Хотите, чтобы я вам ее представил?

Мюльхауз закрыл глаза, тем самым выражая свое согласие, и ввернул маленький ершик в покрытое нагаром дно чубука. Райнерт положил тяжелую голову на руку, раздавив пухлую щеку, Элерс скрутил папиросу, а Кляйнфельд чмокал, пытаясь добраться концом языка до гнилого зуба. Снаружи раздались радостные крики детей. Мок подошел к окну и увидел санки, привязанные к большим саням, возницу и тощую клячу, которая только что подняла хвост и оставила памятку на покрытой грязным снегом Урсулиненштрассе. От группки детей отделилась маленькая смеющаяся девочка и подошла к вознице. Ее щеки были покрыты кровавыми пятнами. Мок отвернулся от окна, не желая знать, что на щеках ребенка кровь, или обычные румянец, или возница гадкий сосед девочки, что ее отец, который через пару лет продаст ее в рабство какой-то содержательнице борделя. Мок не хотел знать ничего о пустой и холодной постели брачного ложа, об отчаянных попытках избежать у слуг темы их господ, интересовала его только апокалиптичная проповедь русского аристократа.