Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk - Страница 62

— Поняла, — раз за разом выдавала ему Оля, мол, я по-прежнему слушаю.

И когда вечером того же дня, к исходу которого успела оформиться в отделе кадров и отыскать местный рынок, чтобы купить недостающее в хозяйстве на первое время, она, наконец, оказалась в одиночестве и тишине, вдруг обнаружила, что и окна ее комнаты выходят все на ту же каланчу, темнеющую в полумраке сумерек, разбавленных светом фонарей во дворе базы. Горло ее судорожно сжалось, и она дернулась к телефону. Позвонить? И что сказать? «Привет, Басаргин, я приехала!»

И услышать в ответ: «Нафига?»

Это в лучшем случае. В худшем — продолжить общение с барышней, которая «слухае», пока он «спыть».

Впервые за несколько минувших суток, помимо страха, обиды и бог знает чего еще из разряда эмоций «чет я приуныл», в Надёжкиной наряду с ревностью шевельнулось острое желание узнать, кто она такая, эта… с кем он там «спыть». Кто там от него в декрет собрался. И какого черта он так быстро нашел ей, Оле, замену.

Впрочем, наверное, усмехалась Оля, она слишком высокого мнения о своей персоне — какая может быть замена тому, что даже не начиналось? Она ведь сама убеждала его, что то, что у них произошло, — всего лишь секс по пьяни.

И снова возвращалась к точке, с которой набирал оборотов ход ее титанических рассуждений: это она обидела его, а не он ее. Ей и разбираться.

Вот только примерно через четыре дня Олиных вялотекущих разборок с собой мир едва не пошел трещинами.

Четыре дня это не так уж и много, когда привыкаешь к новому распорядку и новым людям. Она по-прежнему мало что замечала вокруг себя, бродя замыкающим в хвосте туристических групп во время походов. Четыре дня — четыре похода. Старалась соответствовать, не отставать, запоминать. Дипломная работа на финишной полосе отодвинулась на задний план — да Надёжкина впервые в жизни и не знала, надо ли оно ей, для чего надо, зачем. Месяц остался, рецензирование впереди, и по сути ей в июне в Харьков рвать, а не тут сидеть. Но Оля занималась тем, что черпала из всемирной сети знания о технике безопасности и правилах поведения в горах. Все это выходило механически. Она даже гор этих дурацких почти не разглядела. Глазами — видела. А внутри самой себя так и не осознала.

Зато осознала, когда, выбравшись утром своего первого выходного дня на пробежку, увидала Дэнов Тигуан за одним из тынов вдоль главной ворохтянской улицы — Данилы Галицкого. Он стоял себе, поблескивая в лучах восходящего солнца, загнанный на подворье. Черный, глянцевый, идеально намытый, зараза. Часто им тут пользуются? Чего тут пользоваться — от части и пешком недалеко.

Чувствуя, как внутри колотится сердце, вовсе не из-за взятого темпа, а от бешеного волнения, Оля остановилась посреди дороги и долго-долго смотрела на машину. Потом, будто во сне двинулась ко двору. За невысокими воротами с низким забором и узкой калиткой. Такой же невысокой была гуцульская хата с маленькими окнами — удивительно светлая и органично вписывающаяся в изумрудную зелень, пробивавшуюся из земли и начинающую устилать горы, в отличие от машины — совершенно чужеродной посреди этой великолепной, живописной простоты.

Наверное, Оля и вошла бы. Чего там сто́ит через забор перемахнуть? Наверное, вошла бы. Если бы мимо нее, обгоняя, деловито не прошлепала молоденькая, «фигуристая» женщина в родной форме сотрудника спасательной службы — прямиком в ту самую калитку. Да не мелькнула ее толстая, в кулак, коса в проеме закрывающейся двери.

Оля охнула и рванула в обратную сторону — к своей базе, чтобы не дай бог не показаться хоть кому-нибудь на глаза.

Теперь она знала две вещи. Несомненно, важные, и черт его знает какая из них важнее.

Во-первых, где живет Денис. Уже что-то. В условиях, когда она не может заставить себя ему позвонить или написать, крайне ценная информация. Можно, например, сходить к нему в гости — естественно, без предварительного звонка. А можно просто вот так в выходные на окна пялиться. Тоже молча.

Во-вторых, баба у него действительно завелась. Мало того, что местная, так еще и диспетчерша. Убиться. И даже не успев толком ее разглядеть, не отметить Олька не могла — задница и грудь у барышни присутствовали.

Не в пример ей.

Кто такая — Оля тоже скоро узнала.

Самым нетривиальным способом еще через несколько дней.

Ела она обычно на кухне, в столовую не ходила, чтобы не мелькать лишний раз среди отдыхающих. Но именно в тот вечер эти чертовы люди, эти чертовы их разговоры, постоянные оклики с предложениями подсесть — она-де, оказывается, яркая, внимание привлекает… именно в этот вечер все это вместе выводило ее из себя настолько, что она всерьез задумывалась над тем, что пан Мыкола не зря ей присоветовал дальше кухни не соваться, когда не на работе.

Здесь, среди поварешек и кастрюль, было вполне сносно, устроиться в уголке и сидеть, слушать вместо радио бухтение тетки Оксаны, рассказывавшей о своем замечательном внуке Макарчике. Оля сидела за столом, подперев подбородок кулачком, и ковыряла вилкой нечто, носившее гордое название «банош»[2]. Правда, пан Мыкола утверждал, что Оксана своей стряпней напраслину возводит на знатное гуцульское блюдо, и обещал Надёжкиной накормить ее настоящим, когда они однажды поднимутся к чабанам.

Неожиданно прямо перед ее носом возникла белая вазочка с небольшим букетом уходящих этой весной крокусов и первых в году нарциссов. Такие же вазочки стояли на столиках отдыхаек, только в них были «казенные» обычные розы в количестве равном один стол — одна роза.

— Найгарніші весняні квіти для пані Ольги, — донесся до нее сверху голос Олеся, официанта, подрабатывающего здесь с весны до осени. — Ви сьогодні трохи сумна. Посміхніться![3]

И с этими словами Олесь ретировался обратно в зал, а Оля так и замерла, разглядывая цветы, все еще по инерции чуток колышущиеся.

— Пані Ольга не сумна, а дурна[4], - забухтела тетка Оксана, не преминув «уколоть» новенькую. Она всех понемногу покалывала, если те не вторили ее восхищениям внуком. Оля еще пока не успела раскусить этой закономерности, потому удивленно воззрилась на повариху. — Не видишь, что ли, хлопец вокруг тебя, как вокруг царевны какой?

— Олесь? — на всякий случай уточнила Оля.

— Ну а кто еще-то? Да и не только он, мальчишки как подурели. Раскрасавица столичная приехала, как же! Только другие подойти боятся, а Лесь с детства самый бойкий был, оболтус, — тетка Оксана крутанулась вокруг плиты и подсела к Оле, придвинув к ней корзиночку с хлебом и поправив нарциссы в вазе: — Тебе-то он нравится, а?

Оля тоже взглянула на неуместно жизнерадостные цветочки, так неожиданно нарушившие ход ее унылых мыслей. Но, справедливости ради, новость, что здесь вместо Каланчи наметился какой-то Олесь, совсем ее не порадовала. Собственно, она и имя-то его не вспомнила бы, если бы не бейджик на рубашке. А уж как он выглядит — она вообще смутно себе представляла. Не разглядывала. Светленький, худенький, смазливенький. Все.

— Не нравится, — сказала Оля и снова уткнулась в тарелку, надеясь, что повариха потеряет к ней интерес. Но просчиталась. Та неожиданно рассердилась, рыкнув:

— Ну так чего прямо ему не скажешь?

— Да я тут без году неделю, о чем говорить? — вскинулась Надёжкина.

— О том! Чтоб не бегал тут вокруг тебя, не привыкал… а то взяли моду! Приехали из столицы — и людей вокруг себя не видите. Перебе́ситесь здесь и обратно. А наши девчата и хлопцы — страдай.

— Оксана Тарасовна, ну какой страдай! Я его вообще не знаю!

— Ты не знаешь, ага. А у Леся выражение лица, как у нашей Марычки. Добром не закончится.

— Какой еще Марычки, Господи!

— Та невестки моей! — сокрушенно вздохнула тетка Оксана. — Мать нашего Макарчика, будь она неладна, бестолковая. В пожарке работает, диспетчершей. Явился тут один… лейтенант… тоже из Киева. В часть к ним устроился. Она ему хату сдала, и сама к нему бегает. Совсем девке голову заморочил. Видно же — бабник. Нет, она туда же! Где вы только беретесь?