Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk - Страница 47

Под вялый рассудифилис о туманном будущем он бесцельно рассматривал тени, блуждающие по потолку от ветвей деревьев, прислушивался, как топчется по квартире Жорка. Ржал с себя, когда под нетрезвое ворчание, раздающее с кухни, родилась нелепая мысль о том, что приходится ночевать с Каланчой в то время, когда хочется с Олькой. Засыпал и снова открывал глаза, взглядывал на телефон, мрачно отмечая, что прошло не больше получаса.

Из очередного забытья его вывел звонок, неожиданный и громкий в тишине. Набор цифр, высветившихся на экране телефона, ничего Басаргину не объяснил.

— Слушаю, — сонно проговорил он в трубку, не ожидая ничего интересного. И без того слишком много интересного за одни сутки.

— Это Басаргин Денис Викторович? — отозвалась мужским голосом трубка.

— Он самый.

— Сержант Жданов. Я по поводу вчерашнего инцидента звоню.

Сон, и без того рваный, слетел, и Денис резко сел на кровати.

— Что там? — спросил он глухо, потирая глаза.

— Антонов пришел в себя. Врачи говорят, у него передоз приключился. Заявление писать не будут. Так что, выдыхайте. Я посчитал необходимым сообщить.

Денис некоторое время молчал. Надо бы радоваться, что душегубом не стал, а вместо этого думалось о девочке. Что ее ждет в таком семействе…

— Твоя работа? — заговорил он, отгоняя чертовы мысли.

— Немножко, — в интонации сержантика слышалась улыбка. И чуточку гордость. — Но они сами напросились. Им еще грести и грести, так хоть вас не тронут.

— Спасибо. Тебя мама с папой как назвали, сержант Жданов?

— Толиком.

— Не гореть тебе, Толик!

— Я не знаю, как у вас отвечают, — рассмеялся Жданов и, немного смущаясь, добавил: — Потому и вам удачи, Денис Викторович.

— Ты представляешь, этот придурок Басаргин человека убил!

Оля хапанула ртом воздух, но того ей попросту не хватило. Так, бездыханная, и замерла, глядя на Машку, и ничего не видя перед собой — мир заволакивало черным.

— Короче, просто капец! — продолжала вещать пышущая праведным гневом Голубева. — Вот так живешь с кем-то рядом, общаешься. А он бац! И такое! Ну прикинь урод, а?!

— Кто? — с трудом выдавила из себя Надёжкина, пытаясь отогнать морок. Может быть, послышалось? Может быть, что-то не так поняла. Невозможно же, чтобы так!

— Так Басаргин, я ж говорю! — махнула ей Машка. — Прямо на вызове, Олька! Сам поехал ребенка спасать, а сам его отца из окна, говорят, выкинул, представляешь?

Не представляла. Чушь какая-то!

Он — не мог.

Она видела его на пожаре.

Он — не мог.

И Олька бы и рада это объяснить бестолковой Голубевой, но и слова из себя выдавить не получалось. Да она и не пыталась. Только смотрела на Машку во все глаза, видела, как та все говорила и говорила, открывая и закрывая рот, а внутри нее полыхало осознание случившейся непоправимой трагедии, и от этого, кажется, она уже почти ничего не слышала, каждую секунду борясь с наступающей на горло дурнотой.

— На него дело откроют, — беспощадно и уперто, нависая над Олей, рассказывала Маша, сверкая глазами, полными злости. Когда-то Ольке казалось, что Голубева красивая и вообще красивее других девчонок в части. А сейчас ей рядом с ней становилось все хуже, будто это Машка перекрывала ей кислород. — И правильно, я считаю, хоть потреплют, поделом. Правда, скорее всего, на тормозах спустят, там менты тоже постарались, но ты этих мудаков знаешь, те еще отморозки. Да и родители у Басаргина — батя ж главный экономист какого-то завода. При бабле, при связях. Точно отмажут. А мы с ним общались столько лет, Олька!

— Мы общались с человеком, который тебя, Маш, в прошлом году за твои косяки с журналами Пирожку не сдал. И еще и денег одалживал пару раз, — скрипучим голосом проговорила Оля, глядя на собственные пальцы, чтобы не смотреть в подружкино лицо, в котором не было ни капли доброты. Пальцы подрагивали. Она перехватила запястье и поняла, что почти уже плачет.

— Ну так то бытовуха! — возмутилась Машка. — А тут криминал! Его Пирогов в тот же день снял с должности. Грозил, что еще и добьется, чтоб звания лишили. Теперь фигушки он куда устроится.

— Курица ты, Голубева, — раздалось от двери, когда она замолчала.

Оля вздрогнула. Обернула голову к порогу. Каланча. Самый здоровенный в бригаде, тот, у которого мышечная масса вместо серого вещества в мозгу. Олины глаза, огромные, светлые, сейчас — зияющий черными дырами космос, а не глаза — уперлись в Жорика, и она снова хапанула воздух.

— С чего бы это? — приосанившись, поинтересовалась Машка. — Теперь-то, конечно, спишут на несчастный случай, чтобы часть не запачкать. А ты там был, чтоб языком молоть? Кто вообще там был? Дружки его?

— Так и тебя там не было! — пробурчал Жорик. — Не слушай ее, Ольгунь, врет она все.

— Не вру! — заорала Машка. — Генка тоже с ним не поднимался! Никто не видел! А я слышала по рации, как жена этого бедолаги кричала! Так что, не надо мне тут рассказывать! Басаргин ваш — никогда ангелом не был!

— Но и убийцей не был! — выпалила Надёжкина и не выдержала. Слишком много. Слишком страшно. Слишком больно. Вскочила со стула, понимая, что сейчас попросту разрыдается, и рванула из диспетчерской, даже не чувствуя под ногами пола и теряя связь с реальностью. От такого страха, какого не испытывала, даже когда Диана лежала в реанимации, и никто не ручался, что она выживет. Тогда Оля была ребенком. Тогда Оля еще не понимала до конца, что есть вещи, которые навсегда остаются с человеком. Смерть — одна из них. Смерть близкого или смерть чужого. Не-по-пра-ви-мо-е.

Олька неслась коридором в раздевалку. Туда, к шкафчику, где лежали его вещи, будто бы для того, чтобы самой убедиться — Дэн ушел. Совсем. Его больше тут не будет.

Металлические ящики. Валяющиеся кое-где неспрятанные вещи. Ключ в пустующем. Денисовом пустующем. Оля дернула на себя дверцу и, не увидев ничего, кроме рукавицы, видимо забытой, прижалась лбом к холодному металлу и всхлипнула. Плечи ее задергались в неконтролируемых рыданиях, и она почти что осела на пол, едва ли отдавая себе отчет, что у нее больше нет никаких сил.

Рядом снова нарисовался Каланча. Поддержал, не давая ей упасть, и приобнял за плечи.

— Все, все! Ольгуня, все! Прекращай… не реви. Никого Дэн не убивал. Не слушай Машку, живые все, — бухтел он.

Оля повернула к нему голову и хрипящим голосом спросила, вцепившись в его форму:

— Что случилось? Как так, Жор?

— Ну там… врезал Дэн дебилу одному в морду. А как не врезать? — возмутился Каланча. — Он ребенка хотел из окна выбросить. В квартире закрылся. Сначала мебель выбрасывал, барахло… А потом ребенка собрался. Мудила. Дэн через балкон лез…

— Как ребенка из окна? — выдохнула Оля.

Жорка развел руками.

— И его за это уволили?

— Он сам.

— Как сам?

— Сам заяву накатал.

Оля подняла на Жору глаза и хрипло выдохнула, будто раненое животное. Чертов прибитый жираф.

— Его посадят?

— За что? — ошалело уточнил Каланча.

— Не знаю… за нанесение побоев? Машка же говорит, он его сильно… — Оля всхлипнула и уткнулась лбом Жорке в грудь. А потом так же резко отстранилась.

— Машка наговорит, ага, — ворчливо отозвался он и, быстро глянув на Олю, отнял от нее руки и сунул в карманы. Секундная неловкость, стертая Олиным отчаянным кивком головы, мол: «Понимаешь?». И Жоркино пожатие плечами: «Не дурак».

Еще секунда молчания. А потом Надёжкина шмыгнула носом.

— Зачем ей врать?

— Ну ты даешь, — Каланчовская челюсть отвисла в удивлении. — Она ж за ним бегает. А он ее того… посылает.

Оля вскинула на него глаза.

Длинные слипшиеся ресницы дрогнули.

Пазл сошелся. Все стало на свои места.

— И давно? — криво усмехнулась Оля, заранее зная ответ. Потому что другого ответа быть не могло.

— А как пришла, так и бегает.

Смешно. Оля отошла от Жоры и медленно добрела до лавки, стоявшей вдоль стены. Села. Посмотрела в потолок.