Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk - Страница 28

Все эти недели, пока шли репетиции, Мирош придерживался единожды выбранной стратегии. Иг-но-ри-ро-вать. Ему было плевать, как она выходит из этого игнора в отношении работы, но любое проявление эмоций с его стороны грозило сносом башки. А терять голову он не мог, потому что слишком многое было на кону – для нее же, пусть она и не знала этого.

Ивану казалось, что он справляется, казалось, что у него получается ничем не выдать, как ему страшно и больно. И вместе с тем, с каждым днем эта сдержанность давалась ему все труднее.

Дело в том, что он начал к ней привыкать. Снова, как когда-то. Привыкать к ее присутствию. К ее негромкому голосу, так редко раздающемуся в противовес его воспоминаниям. К ее чертам – чуть заострившимся, обретшим окончательную форму, ставшим завершенным полотном вместо наброска. К ее глазам, подернутым льдом, за которым, он знал это, помнил, было тепло и мягко. Нежно. И к ее пальцам, выворачивавшим его мехом внутрь. Неважно, касались они клавиш рояля или прокладывали дорожку по его животу к паху, заставляя плавиться от желания.

Прошлое и будущее переплетались для него в этой проклятой студии, когда она была рядом. Почти каждый день – рядом. Никуда не девалась. И ни секунды этого времени Мирош не отдал бы, сохраняя каждую как сокровище в своей памяти.

Я скучаю.

Я знаю.

Я тоже.

Мазохизм. Тоже извращение. Но лучше быть мазохистом, чем то, что случилось с ним. С ними.

Иван начинал испытывать холод. Ви?ски больше не грел его изнутри. Карамба запросился с лоджии в комнату, начиная завывать дурным голосом.

- Ну прости, старик, - хрипло проговорил Иван и улыбнулся – для полного счастья осталось за три дня до Берлина простудиться. Герр Геллер, несомненно, оценит высококлассный гроул, но Иван плохо владел его техникой. Да и под концепцию альбома не подходило.

Он встал с кресла, подхватил кота и толкнул дверь, заходя обратно в гостиную, где было тепло и где орала музыка. Сделал тише. Набрал еще вискаря в бокал и вместе с бутылкой переместился на диван.

Мирош не лукавил перед Мией, заявляя, что «еще» не пьян. Надраться было самым простым выходом, тем более, что сейчас для этого и правда надо было немного. Холодный душ утром скроет следы возлияний. Потом репетиция и снова Поля. Откуда взялась, для чего?

Чтобы он сорвался?

Срывался ведь уже. Больно и стремительно – срывался через полгода после того, как уехал… нет, сбежал. Уехать – это объяснения, прощание на перроне, последнее прости. А он мудак, который ее бросил. И свалил, оставив одну разбираться со всеми возможными последствиями. И это его душило тоже. Она должна была ненавидеть. По всем правилам и по всем законам. Такое не прощают. Впрочем, наверное, непрощение – его участь. Пусть лучше непрощение, чем безумие, которое охватывало его подчас, когда он крушил предметы и собственную жизнь во время приступов бешенства, гасимых только препаратами.

Дурному учишься быстро. Уже очень скоро он мог раздобыть дозу в любой точке земного шара, где бы они ни болтались. У него мозг так работал – на поиск. Нужный форум, нужная точка, нужная дрянь.

Однажды вот таким, обдолбанным, он собирался ломануться обратно в Одессу, забирать Полину. Иван уже не помнил, с чего началось, но чувствуя в себе силы и способности преодолеть все на свете, думал, что химеры за его спиной – это прежние крылья, которые позволяли летать еще недавно. И морды в зеркалах и окнах – его собственные отражения, нашептывающие ему удивительным многоголосьем: «Забирай, забирай, забирай!»

Они отыграли очередной концерт, которые тогда, под кайфом, сливались для него в один сплошной рев и шум. Он точно помнил, как едва не заглохнул на «Втором Рождестве», когда Тарас резко заиграл по-своему, не так, как в записи это делала Поля. И его долбануло. Никто никогда не сыграет ему так, как она своими тонкими белыми пальцами. Никто. Никогда. Не сыграет.

И потом, в номере гостиницы, продолжая догоняться алкоголем, Мирош принялся возводить собор. У собора были прочные стены.

Он приедет к ней. Он все ей объяснит. Она поймет – не может не понять, потому что тоже любит его. Потому что тоже не может без него. Потому что каждый час слышит его голос и каждый миг жаждет его прикосновений. Потому что встречала его на перроне, когда он возвращался из своих поездок, и потому что, не снимая, носила его подарок – браслет с мелкими ракушками.

У собора были высокие шпили.

Они уедут далеко, туда, где родители их никогда не найдут. А если найдут – им с Полиной будет плевать. Денег заработают. Детей – если захотят, так усыновят. Фамилии у них разные, никто ничего никогда не докажет. Да и кому они нахрен нужны? Кроме друг друга – кому? Не подкопаешься. И это разумно. Да, да! Разумно, потому что жить так, как живется сейчас, – нельзя никому и никогда.

У собора были витражи удивительной красоты.

Они никогда уже не расстанутся. И никогда ничем не обидят друг друга. Они сумеют забыть то, что случилось. Они постараются. Он постарается! Иначе сдохнет. Точно сдохнет. Однажды не выдержит и ломанется из окна. Или голову себе прострелит. Его ждет Клуб 27, а он ни черта не хочет в этот клуб.

Мирош смеялся и метался по номеру, скидывая вещи в чемодан и собирая документы. Морды мельтешили за окнами и в зеркалах, отражались на глянцевых поверхностях и троились в его глазах. И он не мог себя остановить.

До тех пор, пока не увидел в одном из зеркал воочию собственное творение.

У собора не было фундамента.

Его сносил с места любой порыв ветра. По нему били молнии, заставляя гореть деревянные балки. С него осыпа?лись камни и, оглашая воздух звонким дребезжанием, бились его стекла, падая на землю и рассекая кожу до крови.

Они оба с ней были бы прокляты. Навсегда. Если Поля в своем уме, ей нельзя соглашаться. Потому что однажды она его возненавидит так, как никогда не будет ненавидеть мудака, который ее бросил. За то, что он делал с ней, заставляя выбирать. Нормальную жизнь и нормальную семью без него. Или это полусуществование с ним, в котором все насквозь фальшиво: муж – не муж, дети – не дети, дом – не дом.

Он не помнил, как отключился. Заснул или потерял сознание. Но утром нашел себя глядящим в белый подвесной потолок и ловящим свои отходняки. Номер был разворочен. А костяшки пальцев сочились кровью. Он разбил зеркало в ванной. Это увидел уже потом.

А после, месяцами, годами так и жил, чувствуя эти вечные отходняки и видя временами снесенные шпили собора.

Теперь же – четыре недели. Всего четыре недели – и полным ходом идет отсчет времени до нового помешательства. Быть кем угодно: братом, другом, коллегой. Только бы рядом. После пяти лет пустоты этого довольно. И вместе с тем так ничтожно мало, что сегодня, едва услышав чужое имя в ее устах, он едва удержал себя, где стоял. И то ведь не до конца, если судить по дверному проему.

Штофель. Штофель она. И «известный бизнесмен, общественный деятель и меценат» Станислав Штофель, в каком бы он ни пребывал статусе, выгрыз себе место в ее жизни теперь навсегда. Он был до их романа тем летом. Он был после него. Он был даже теперь, когда они развелись. И это Мирош, а не Штофель, оказался По?линой ошибкой. Штофель сбылся, как до?лжно. Уверенно и спокойно, выбивая из Ивана все его дерьмо и все его надежды на то, что Поля хотя бы немного принадлежит ему.

И что его нелепые дежурства под ее домом в течение всего этого месяца позволяют чуточку, немного, по самому краешку – коснуться ее. И что самое главное – на беду и на счастье – в них обоих по сей день не перегорело. И что она точно так же скучала по нему, раз пришла в проект. Не только ведь работа. Не могла там быть только работа.

Иван потер глаза и вырубил музыку. Быстро пьянея, он все же медленно остывал.

У него вариантов нет.

У них вместе еще несколько недель.

Несколько репетиций.

Концерт.

Не вся история еще досказана. Не отмучился. Не получил всего, что хотел, – в звуках ее голоса и музыке из-под ее пальцев сказано еще не все. Не дозвучало.