Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk - Страница 12

Но за эти годы мать состарилась. Сдала, превратилась почти в старуху в свои неполные пятьдесят. Развод – быстрый, она оглянуться не успела – подкосил ее, ввергнув в такую депрессию, из которой выхода в одиночестве Мила так и не нашла.

Мирош понимал, что рано или поздно свой организм она посадит окончательно, но все равно не верилось. Он оказался к этому не готов. Два года в Торонто – и резкий контраст того, что он помнил, с тем, что стало.

Теперь она была капризна, как ребенок. Неумело давила на жалость, будучи никудышней актрисой. И отчаянно, бесконечно нуждалась в нем. И он не мог ей отказать в этом.

- Я заберу тебя в Киев, - резко оборвал Иван ее причитания. – Как только почувствуешь себя лучше – переедешь. Пройдешь обследование, посмотрим, что можно сделать с твоей болячкой.

- К тебе?

- Нет, прости. Живу я один, и это не обсуждается. И мне скоро в Берлин улетать. Сниму тебе квартиру, позже отправлю в Конча-Заспу. Воздухом подышишь.

Мила недовольно засопела. Но понимание бесполезности дальнейших споров явно читалось в ее взгляде. Слишком много их было раньше – никогда и ни к чему не приводивших. И потому она приглушенно всхлипнула и молча кивнула.

- Пока с тобой поживет Тая. И тебе, и мне будет спокойнее, - продолжал Мирош. – И обещай, пожалуйста, что, по крайней мере, пока мы не удостоверимся, что с тобой все в порядке, ты пить не будешь. Да и вообще, кончай уже с пьянками. Когда приступ случился – с бодуна была?

Глаза Милы забегали по мебели палаты, избегая лица сына.

- Нет, ну ты что! У меня и день… спокойный такой день был. А тут вдруг прихватило. Страшно, Вань!

- Страшно, - согласился он, проглатывая горечь от ее вранья. Оглянулся на окно. Затарабанил дождь. Под порывами ветра капли шумно ударялись о стекло и подоконник, но тучи не затянули все небо, а рваными черно-белыми клочьями скрывали часть его, оставляя место непроглядной синеве. Мотнул головой и снова посмотрел на Милу: - Ты уже ела? Завтрак приносили?

- Да. Хотя это правильнее назвать отравой. Разве таким можно кормить людей, тем более больных?

- Лишний повод для выписки, - пожал плечами Иван. – Если хочешь, привезу тебе чего-нибудь.

- Тут телевизор отвратительно показывает, - сообщила Мила и тут же переключилась: - А где Тая? У меня подушка сползла.

- Телевизор будешь дома смотреть, - отрезал Иван. – А Таю я сейчас позову. Я отъеду, надо все приготовить. В четыре заберу тебя отсюда. Договорились?

- Можно подумать, у меня есть право выбора.

- Пока ты, чуть что, звонишь мне – нет. Если я решаю твои проблемы – то ты делаешь то, что я говорю.

- Не хами матери!

- Да ты и правда на поправку пошла, - рассмеялся Иван, поднимаясь со стула.

- Ты даже говоришь, как отец! – вырвалось у нее, и вдруг она выпалила: - Ни один из вас никогда меня любил!

Мирош замер. Замер от неожиданности, ударившей под дых, и неотрывно глядел на Милу. Веря и не веря услышанному. В ответ на удар под ребрами отчаянно дернулось. И он словно бы снова почувствовал отцовскую ладонь, сжимающую его плечо. И свой шепот: «Запри меня, слышишь? Запри, чтоб не выдраться».

- А ты меня любила когда-нибудь? – глухо спросил Иван, чувствуя, как напряглась в кармане куртки ладонь, и пальцы нервно выпрямились. Плохо. Этого нельзя. Он медленно перевел дыхание и направился к выходу, мысленно отсчитывая секунды. Но на пороге оглянулся и процедил: - И я не он, слышишь? Не как он.

Мила лишь хохотнула в ответ – коротко и зло.

И Иван вылетел из палаты, хлопнув дверью, и привалился к стене с другой стороны. Прикрыл глаза. Какого хрена было не спать, когда с утра можно было спать. Композитор хренов.

Еще более интересен вопрос, чего он ждет каждый раз, бросаясь к ней по первому ее «помоги!».

Но и не бросаться не мог. Милина душевная инвалидность давала ей весомое преимущество. Она не отвечала за то, что говорит. Мирош хотел в это верить. Вопреки всему до сих пор хотел. И всегда знал наперед, что она, как вампир, вытягивает из него силы. Она их изо всех тянет. Изо всех, к кому прикасается.

Юрик подох полтора года назад от цирроза – а ей хоть бы хны.

Отцу еще повезло сбежать. Двадцать с лишним лет терпел, но сбежал. Какая удача!

Иван поднял веки и вернулся в реальность.

В этой реальности Тая стояла у окна, в которое еще сильнее продолжал лупить дождь и говорила по телефону. А по коридору сновал медперсонал. Шум, гомон, смех мира, в котором люди мрут от инфарктов. У Милы – всего-то стенокардия. Не смертельно.

Иван подошел к сиделке, давая понять, что нужна ему, и она быстро закончила разговор. Велел ей собрать вещи матери и заняться оформлением выписки. В случае любых сложностей – звонить ему. В случае любых материных возражений – звонить ему. В случае любых стихийных бедствий и террористических актов – тоже звонить ему.

И после этого с чистой совестью, заехав по пути в супермаркет, отправился в Милину квартиру – надо было затарить ей холодильник и вылить в раковину все спиртное, которое найдется в доме.

К кавардаку ему не привыкать. Было время, когда его собственное жилище в Киеве больше напоминало наркоманский притон. Очень дорогой притон с шикарной мебелью, навороченной техникой и голыми бабами в его кровати. С периодичностью раз в неделю его посещали работники клининговой компании и вылизывали Мирошеву берлогу до блеска. А он со всей своей толпой, среди которой не у всех были даже знакомые ему рожи, умудрялся довести хату до плачевного состояния аккурат к следующей уборке. Хороший клининг не повредил бы и его мозгам в ту пору.

У Милы, как ни странно, оказалось еще более или менее прилично. Хотя готовился он к чему угодно вплоть до ободранных стен. А нашел несколько немытых стаканов, пыль по углам. И идеально сложенное в стопку стиранное белье.

В этой квартире в центре Одессы он побывал впервые. Когда уезжал в Канаду, мать еще жила в прежнем доме, который строил ее отец и который Дмитрий Иванович не стал с ней делить. Но, как выяснил Мирош по возвращении, к тому времени дела Людмилы Мирошниченко пришли в столь бедственное состояние, что содержать особняк ей стало попросту не под силу. Она бухала. Бухала по-черному все первые годы после развода. Вокруг нее постоянно находились какие-то люди, которые тянули из нее деньги. И Иван нисколько не удивился бы, если бы, в конце концов, она осталась без копейки.

Но Мила выкрутилась в одиночку. Продала отцово наследство и купила квартиру в центре. А оставшиеся после сделки деньги продолжала потихоньку проматывать, пока Иван не вернулся из заграницы и не взял ее дела в свои руки.

И тогда оказалось, что он до черта скучает по дому, утопавшему в яблонях. И по Лорке, носившемуся среди деревьев. И по той мучительной, но в чем-то замечательной жизни, которая была у него до. До трухи. До плесени. До пепла.

Он бродил по комнатам – из одной в другую, рассматривая, как и чем теперь жила Людмила Мирошниченко. И периодически останавливался, чтобы поднять очередную вещь, оказавшуюся не на своем месте. В спальне – развороченная постель. И стакан на полу у кровати, наполовину наполненный виски. Иван наклонился, поднял и поморщился. Резкий запах спиртного ударил по ноздрям.

Не выпуская его из рук, он подошел к окну и дернул форточку с мыслью о том, что неплохо бы и проветрить. И снова слушал дождь, уныло изливающий ему свою печаль. Они оба с ним потерялись в самом лучшем городе, где пахнет морем. А небо все-таки затянуло – и, может быть, это они с дождем нашлись друг у друга, а потерялось солнце.

Мирош пригубил виски и усмехнулся. В ушах все еще звучал злой материнский смех, который не выдрал из головы ни шум улицы, ни грубый голос шофера такси, кажется, не узнавшего его, ни песни, вырывавшиеся из динамиков в машине. А сейчас, в тишине, сквозь стук капель, этот смех проступал особенно явственно – узором на стекле, неровным рисунком осцилограммы. Колебаниями звуковых волн.

Иван нашарил в кармане телефон, влез в браузер. Пару номеров клининговых фирм выбрать определенно стоило. Искать, кто убирается у матери, ему сейчас было некогда. И всего одним звонком он закрыл эту брешь в своем плане дальнейших действий.