Ретенция (СИ) - Мартынов Илья - Страница 7

– Тебе передать хлеба? – заботливо спокойным голосом спрашивает Агафия и уже тянется к корзинке с мучным.

– Да, спасибо, – отвечаю я и, мягко улыбаясь, смотрю на её профиль.

Как же я рад, что она со мной разговаривает. А ведь могла бы и насупиться. Но Агафия не такая. Она слишком умна, чтобы переваривать себя в яде негативных переживаний. За это она мне и нравится. Она честная и открытая, а ещё преданная любимому делу.

– Пожалуйста, – протягивает Агафия мне корзинку с хлебом.

Он выглядит красиво и даже аппетитно, но на вкус он не так хорош как на вид. На столе много разнообразной еды, разложенной на серебристых блюдах. У мамы на кухне почти вся посуда алюминиевая или из нержавеющей стали. Её посуда стёртая, кастрюли кривые, а сковороды почерневшие на дне. В центре у большинства жителей посуда либо из полимерного стекла, либо из наноплёнок, в которых всё готовится само под воздействием интенсивного сфокусированного излучения.

В корпорации строгий стиль интерьеров сочетается с предметами роскоши, такими как серебряная посуда и платиновые украшения на стенах и вокруг оконных рам. Роскошные залы и рекреации напоминают всем о могуществе и влиянии Плазмиды.

Я быстро орудую ложкой. Ещё с детства мне сподручней есть быстро. Агафия мне как-то говорила, что не стоит так торопиться, но я ничего не могу с собой поделать. Чувство голода и страх из детства, что завтра еды может не быть, заставляют мои челюсти работать в ускоренном темпе. В желудок сваливаются большие куски пищи, но он рад, что ему перепадает хоть что-то.

Сейчас Корпорация сумела обеспечить едой почти все регионы, если верить сводкам новостей. Но ещё десять лет назад были случаи, когда люди в отдалённых северных поселениях умирали от голода. Люди жалуются, что еда откровенно поганая, безвкусная, но терпеливо едят то, что им дают. Ничего выращивать самим всё равно нельзя. В лесу брать тоже ничего нельзя. Раньше мы с бабушкой часто обхаживали болота в поисках черничника или брусничной поляны. Тёмные ягодки там блестят, словно подобранные одна к одной. Если чуть сдавишь одну такую серо-голубую спелую ягоду, она тотчас лопается, и по пальцам разбрызгивается сиренево-фиолетовый сок. Он въедается, и его сложно чем-то отмыть. Так и ходишь до вечера с фиолетовыми пальцами. Экологическая полиция тогда не так строго следила за посещением лесов, как сейчас. Если бы сегодня кто увидел с такими пальцами, то могли бы назначить огроменный штраф или даже отправить за решётку.

Я отрываюсь от своих мыслей о голоде и детстве и оглядываюсь по сторонам. Волосы Карвина всё так же аккуратно зализаны, его взгляд бездумен и отрешён. Кажется, суп из генно-модифицированной жёлто-зелёной брокколи сам засасывается ему в рот. Напарник Тода Блэйн сидит рядом с Джес – заведующей всеми лабораторными исследованиями отдела. Если меня сделают руководителем лаборатории, она станет моей непосредственной начальницей.

Она аккуратно отправляет ложку с супом себе в рот, поправляя другой рукой блестящие выпрямленные рыжие волосы. Я почти ничего о ней не знаю. Она иногда приходит к нам в лабораторию, обходит все столы и что-то помечает на своём планшете. Никто точно не знает, что она там за записи ведёт, может, это она рассказал нашему шефу Пошу, что я работаю лучше других. Хотя какое там лучше других. Агафия – самая перспективная, потом Тод. Карвин и Блэйн всё повторяют за ними, у них нет своих идей и вдохновения, они лишь копировальщики.

За третьим столом в нашей лаборатории работают девушка с тёмными волосами и смугловатой кожей – Хартия и парень с широко расставленными как у рыбы-молота глазами – Одак. Мы с ними друг друга не замечаем. Они варятся в собственном соку. Обычно на обеденных перерывах они сидят вместе и тихо чавкают. Иногда мне кажется, что между ними есть какая-то связь, возможно, даже роман, но меня это не касается.

Я ещё раз окидываю взглядом стол. Никто ни с кем, ни о чём не разговаривает. За столом редко когда кто-то говорит, но сегодня особенно безмолвно. Агафия молчит как рыба, кажется, что рядом со мной сидит лишь её тень, призрачная и пустая. Я оглядываюсь вокруг и смотрю, как остальные тихо хлюпают супом. Через некоторое время все как по команде тянутся к подносам со вторыми блюдами. Сегодня из гарнира на выбор есть печёный красный картофель, тушёная фиолетовая капуста, плоские мучные спагетти с томатным соусом. Из мясного тефтели из волокон искусственного мяса, говяжья отбивная в чесночном соусе, бекон. Присутствующие безмолвно поедают второе и смотрят в сторону десертов.

Натуральной еды за столом нет. Всё выращено с применением генной инженерии. Заглядываясь в сторону Фредерика Поша, доедающего спагетти с оранжево-красным томатным соусом, я вдруг вспоминаю сегодняшний выплюнутый мною кусок помидора. Неужели и этот томатный соус сделан из таких же помидоров? Есть ли в них какие-то витамины и полезные вещества или осталась лишь форма? Я сам не замечаю, как на моём лице появляется выражение омерзения. Я больше не могу сидеть с этими людьми за одним столом. Они нафаршированы искусственными продуктами, они пропитались ими насквозь, равно как и я. Мне тошно от самого себя.

Я отвожу взгляд вниз, в сторону своей тарелки с почти остывшей суповой жижей, и краем глаза ловлю пристальный взгляд Тода, сидящего почти напротив меня. Я быстро поднимаю глаза на него и тут же опускаю. Он тоже почти ничего не съел. Почему он так на меня смотрит? Негодует, потому что меня хотят назначить начальником, или есть какие-то другие причины?

Пош начинает медленно подниматься из-за стола. Это сигнал для всех нас, что пора закругляться. Выходить из-за стола много позже руководителя считается дурным тоном и неуважением к работе. Я опять задерживаюсь, жду, пока все уйдут. Теперь в помещении нет никого, кроме обслуживающего персонала. Две женщины средних лет быстро убирают со стола. Поверхность белой скатерти стремительно пустеет.

Между каждой парой из четырёх окон находится по пилястре с серебристой окантовкой. Верхняя часть каждой из пилястр оканчивается капителью с буквой «П» наверху, составленной из орнамента, похожего на сплетённые цепочки ДНК. Я впервые замечаю, насколько в окнах чистые и прозрачные стёкла. Их словно нет вовсе. Встав и подойдя к окну, я смотрю на раскалённое добела солнце. Оно припекает, неспешно прокатываясь по светло-синему небосводу. В последнее время я много думаю о солнце. Каково ему нас здесь греть? Так ли сильно изменилась его активность за последние десятилетия? Какое солнце видели дедушка и бабушка в своём детстве?

Я выхожу из переговорной и собираюсь пройти по широкой рекреации к нашей лаборатории, когда навстречу внезапно выскакивает Кристини. Она смотрит на меня с полуулыбкой. Откуда она здесь, недоумеваю я. Сотрудникам сторонних отделов запрещено здесь находиться. Видимо, как-то договорилась сюда прийти, не без помощи своей покровительствующей мамочки. Она улыбается, но её глаза стеклянны и пусты. Они широко распахнуты и обрамлены густыми, длинными ресницами. На её голове металлический обруч, который может менять цвета. Кристини всем говорит, что обруч реагирует на её настроение, но на самом деле она сама выставляет цвет. На ней строгий светло-розовый пиджак и такого же цвета юбка чуть выше колен. Пояс подчёркивает стройность фигуры.

– Трэй, вот ты где! Я уже было хотела заглянуть в лабораторию, – восторженно произносит она.

«Только этого мне ещё не хватало, – с ужасом думаю я. – Тогда меня не повысят, а, наоборот, ещё и уволят за романы на работе».

– Да, я тут, – спокойно отвечаю я и пытаюсь натянуть подобие улыбки.

– Слушай, в пятницу будет корпоративный бал, давай туда вместе сходим?

– Да, почему нет, – выпаливаю я, не подумав.

– Ну и славно. Он, правда, поздно, почти в десять, – говорит Кристини, скрещивая белые кисти рук чуть выше пояса, – но мы ведь все тут рядом живём, не на окраину же ехать, – она хихикает. – Можешь и ко мне зайти. Она старается заглянуть внутрь меня своими широко распахнутыми глазами. В её лице удивительным образом сочетается детскость и своеобразная строгость.