Пермский рассказ - Астафьев Виктор Петрович - Страница 38

Земля уже дышала, и это было для Боркова самой верной приметой, что со дня на день нужно начинать весеннюю страду с ее суматошными заботами. Сегодня он еще был свободен от них и радовался возможности побыть наедине со своими мыслями.

Он не замечал, как шаг от шагу тяжелеют сапоги, однако, одолев небольшую гору, почувствовал, что устал, и остановился перевести дух.

С горы были видны заречные поля, пустоши Сотельной и засиненные дали лесов. Кое-где по оврагам еще сохранились серые холстины последнего снега, на приречных луговинах поблескивали лужи, а на солнцепеках и горушках уже проклюнулась свежая трава. Глядя на потемневшие березовые перелески, Борков представил, как через неделю опушатся они пахучей зеленью первых листочков, а пробудившаяся земля начнет делать свою извечную работу, чтобы все дошло на ней в нужные сроки и успело обронить семена новой жизни. Не однажды был он свидетелем обновления земли и все-таки не переставал удивляться этой отрадной перемене, какая случалась каждый год, и каждый год он с нетерпением ждал эту шальную пору.

Но самое памятное удивление произошло давно и круто повернуло жизнь Боркова с намеченного пути.

После окончания семилетки он решил поступать в горнопромышленную школу. Отец утвердил его решение сразу. Мать, правда, поплакала — легко ли расстаться с единственным сыном, — но отцовские доводы насчет твердого заработка в конце концов сломили ее упорство, и она согласилась, что пахать землю можно и без образования, а рудное дело, может, и вправду выведет сына в люди. Не соглашался с этим лишь дед. Он объявил семейный совет недействительным, потому что он не принимал в нем никакого участия, а в подобных делах якобы нужно было полное единогласие, чего никогда вроде бы не дождаться, так как он будет всегда против. Мать заколебалась, но отец без труда рассеял ее сомнения. Дед упорно держался своего мнения. Чтобы отстоять свою совершенно безнадежную позицию, он повел наступление на внука, рассказывал ему страшные истории о городской жизни и стал брать с собой в караул к комбайнам.

В тихие и темные августовские ночи он убеждал внука стать трактористом или комбайнером, что будто бы было так же денежно, как и горная работа. Иногда он прерывал свои уговоры в самом неподходящем месте и неожиданно спрашивал:

— Слышь, как земля вздохнула?

— Не-е, — неуверенно тянул Борков, потому что действительно не улавливал ничего, кроме писка мышей да чуть внятного шелеста колосьев.

— Дурак! И чему только вас в школе учат?

Дед уходил к временному балагашку, но вскоре семенил обратно и, сев рядом с внуком, вглядывался в устоявшуюся темень. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто боялся не услышать что-то очень важное и необходимое ему.

Он, должно быть, и на самом деле различал в этой небогатой звуками ночи то, что называл вздохом земли, — был дед человеком серьезным и самостоятельным, пустопорожних разговоров не любил, — но вел агитацию слишком настырно и запальчиво, а оттого и казалась она Боркову лишь причудой старого человека. И, верно, уехал бы он в назначенное время в свою горнопромышленную школу, если б не то последнее августовское воскресенье, когда захотелось ему пройти по своим заповедным урочищам, где он нашел первый гриб и сорвал первую, еще недозревшую ягодку земляники.

К полудню Борков набрал корзину отборных груздей, наелся на гарях уже привявшей от времени малины и, выйдя на опушку леса, присел отдохнуть.

Над ним лопотала дрожливыми листьями уже тронутая багрянцем осина, чуть внятно шелестели сосны. Над заречным лесом сгрудились белые облака, громко и назойливо стрекотала в лесу сорока. Все это увидел и услышал Борков сразу, но ничто не остановило взгляд и не привлекло его внимания. Он лениво оглядывал примелькавшиеся горки и горушки, спелые хлеба и все другое, что попадало на глаза и что издавна было знакомо и буднично.

Борков лег на спину, уставился в небо и вдруг почувствовал, как стеснило в груди и стало отчего-то тревожно и радостно.

Он вскочил на ноги и, чтобы понять, почему нахлынуло на него доселе неведомое чувство, жадно оглядел поля, перелески, по-полдневному сонный пруд. Но ни в полях, ни на мелкой ряби стоялой воды он не заметил ничего такого, что могло бы броситься в глаза. Все вокруг было так же, как и неделю назад, когда он приезжал сюда на работу, но теперь ему вдруг почудилось, что сосны шумят как-то по-особенному, а сорока кричит совсем неназойливо. Он все пристальнее вглядывался в поля, прислушивался и, казалось, разобрал среди монотонного шума леса едва различимые шорохи, что, наверно, и было для деда вздохами земли…

В тот день он так и не сумел объяснить себе, отчего так взволновали его давно знакомые окрестности Дубовки. Еще не зная, что стал он тогда взрослым человеком и сделал свое первое открытие, как прекрасна земля, Борков заявил дома о намерении стать агрономом. Отец потянулся было к ремню, но решительное заступничество деда спасло Боркова от порки и помогло укрепиться в своем желании.

От того августовского воскресенья сейчас отделяло Боркова пятнадцать лет, но он помнил этот день во всех подробностях. И хоть ни разу с той поры не довелось ему почувствовать ту тревожную радость, что перепутала все привычные представления о деревенской жизни, но отголоски ее сохранились навсегда: он радовался крикам первых скворцов, запаху луговых трав и не переставал удивляться могучей силе небогатых дубовских земель.

Они исходили сейчас теплом, были еще комковаты и кое-где изъедены водомоинами. Еще не угадать, как лягут на пашне ровные строчки посеянного зерна и как дружно проклюнутся всходы, а Борков уже видел тут созревающую ниву, потому что была она единственной мерой его работы и его каждодневных забот. Чем оценивать хлопоты новой должности, Борков представлял пока очень неотчетливо, а оттого и вспомнил об этом лишь мельком и, чтобы успеть до полудня обойти ближние поля, заторопился к Медвежьей гриве.

На высоких местах дороги уже подсохли. Там Борков шел размеренно и угонисто, а в низинах было еще грязно, отчего и управился он с обходом с большим опозданием против назначенного. Повернув к дому, он миновал березовый лесок и вышел на поле, где бабы разбрасывали навоз и, завершив работу, скликали друг друга к дороге.

Глядя на удобренное поле, Борков прикинул, как хорош может быть тут урожай, и оттого, что даже по скромным подсчетам мог он потянуть сто пудов, обрадовался, но тотчас же умерил ликование. На дальнем конце поля земля кое-где осталась неунавоженной. Наверно, поленились коновозчики тащиться туда по глубокому снегу и опрастывали возы у дороги. Навозные кучи лепились там друг к другу, как ласточкины гнезда, и почему-то были едва разворошены.

Борков вспомнил, как нелегко было зимой вывозить навоз с фермы сразу на поле. Зная, что часть этих трудов теперь может пойти прахом, почувствовал, как его захлестывает раздражение. Чтобы успокоить себя и не показать своего настроения на первом же слове, он намеренно медленно пошел к столпившимся у дороги бабам.

На полпути к ним его перехватил Васька. Он невесть когда появился на опушке лесочка и, подождав, пока Борков поравняется с ним, так же как у мастерской, приветственно приподнял свою кепочку, кивнул на поле.

— Урожай тут, Сидор Матвеич, будет нынче невпроворот, — веско сказал он и, судя по тому, что собирался закурить, хотел завести обстоятельный разговор.

— Должно бы. Только не везде. У дороги вот — все начисто выгорит…

— Это как же так? — вроде бы удивленно перебил Васька. — Нет. В этом месте я, Сидор Матвеич, работал и сделал все по науке. Вычитал как-то в газетке: коли выветрился навоз, надо его потолще класть, да и вы, помните, так же говорили.

— Но не о таком. Этот же перепреть даже не успел! — уже не скрывая раздражения, возразил Борков и не сдержался бы — прикрикнул на Ваську, но он вдруг снял пиджак, кинул его на землю и взял стоявшие неподалеку вилы.

— Ну, ежели надо, я эти кучки моментально раскидаю, мать честная, — с готовностью согласился он и, помолчав, снова подошел к Боркову. — Есть у меня, Сидор Матвеич, нужда в район съездить. Страховой документ на дом оформить нужно. Вчера подходил, да, знать, не до меня вам было. А надо бы до большой работы обернуться. Лошаденку бы мне, Сидор Матвеич.