Самый счастливый день - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 3

Вечером нам принесли целых три градусника.

— Хочется, чтобы у него была нормальная температура, — тихо сказала та самая женщина, сыну которой папа должен был что-то вырезать. И протянула мне градусник. — Он все еще мечется?

— Нет, уже лучше, — сказал я. — Гораздо лучше. Не волнуйтесь, пожалуйста…

— Поставьте ему этот градусник, — попросила она. Будто от градусника что-то зависело.

— По-моему, есть заметное улучшение, — вновь успокоил я женщину.

Она вынула платок, опустила голову и ушла…

— Он нужен людям! — воскликнул я.

— Безусловно! — сказала мама.

Не заболей папа гриппом, она бы ни за что этого не сказала. То есть она произнесла бы, может быть, то же самое слово, но не так громко, не так уверенно.

Во всех газетах пишут, что с вирусным гриппом надо беспощадно бороться. А я думал об этих вирусах с нежностью и даже с любовью… Что поделаешь? Если они мне так помогли!

В тот день я твердо решил, что если меня и дальше будут дома недооценивать, я тоже тяжело заболею. Хорошо было бы умереть… на время, чтобы все поняли, кого они потеряли! Но так как это, к сожалению, невозможно, я обязательно заболею. И весь наш класс (все сорок три человека!) будут звонить. Уж я постараюсь! Тогда все сразу поймут…

3. Где квартира Егорова!

А мне папа рассказывает обо всем! Даже о том, что всю жизнь, начиная с четвертого класса, он любил одну только маму.

— Некоторые приятели удивляются этому, — сказал как-то папа.

— Пусть удивляются! — воскликнул я. — Несчастные! Просто они никогда не встречали таких женщин, как мама…

В общем, от меня у папы не бывает секретов.

Мне кажется, что если когда-нибудь мне будут делать тяжелую операцию, я перенесу ее очень легко. Потому что обо всех тяжелых операциях, которые приходится делать папе, он мне подробно рассказывает — и я к ним как-то уже привык.

Ведь надо же ему с кем-то делиться! Женщин он не хочет расстраивать. А мужчина, кроме него, в доме только один. Это я!

Всех тяжелых больных я знаю по имени-отчеству. И родственников их знаю, потому что они без конца звонят нам по телефону. Папа им сообщает: «Сегодня мы вашего мужа начали переворачивать!», «Ваш сын научился ходить! Да, опять… И уже дошел до окна! Представляете?»

— Можно подумать, что у вас в больнице нет справочного бюро, — сказала однажды бабушка.

— Близкие люди иногда переносят операцию трудней, чем сами больные, — ответил папа. — Ведь им не дают наркоза! Вот я и стараюсь хотя бы по телефону производить «обезболивание».

Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.

— Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! — говорит он. — Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги…

Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку. Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню или в ванную комнату и спрашиваю:

— Что, сегодня тяжелая операция?

— Легких операций не бывает, — почти всегда отвечает папа. А потом говорит: — Да, много отягчающих обстоятельств… — Или что-нибудь вроде этого.

Ну, я в ответ говорю, что верю в него, — на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь.

Днем я сообщаю бабушке:

— Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией! — Набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю: — Ну, как? Ты решил задачу?

Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг-друга.

И когда вечером он приходит домой, я по его лицу угадываю — есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень…

Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И его походка была чужая. Вернее сказать, и походки тоже никакой не было… Я испугался.

— Что-нибудь случилось? — прошептал я.

— Он умер, — ответил папа.

— Кто?!

— Егоров… Иван Павлович.

Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно — я бы почувствовал!

— А сколько ему было лет?

— Ну да… Это первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.

— А что у него было… такое?

— Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом… Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови… Тромб.

— Значит, ты не виноват? — Папа взглянул на меня. — То есть, я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!

— Он умер. А позавчера ко мне его мать приходила… Ты понимаешь?

— Значит, он молодой?

— Пятьдесят семь лет.

— И… мать?

— Ей семьдесят восемь. Но быстрая, и глаза не усталые…

«Хорошо, — говорит, — что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью это приступ случился!» А я еще пошутил… «Болезнь, — говорю, — на приступ пошла, не страшная. Мы отобьемся!»

— Она уже знает?

— Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так мен Егоров просил. Чтобы не волновалась…

«Иван Павлович все-таки, значит, позаботился о наркозе для своей матери», — подумал я. И спросил:

— Что ж теперь будет?

— Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.

— Я тоже пойду!

— Ладно… Это недалеко. Во дворе кинотеатра «Заря»… Он мне сказала: «Когда Ваня придет домой, и вы приходите!..»

Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивился, не вырывался. Значит, я был ему нужен! Или просто ему было тогда все равно.

— Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это. Чтоб я полюбил их детей и старался…

Папа говорил о Егорове так, будто тот был приблизительно в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.

— Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, — сказал папа. — Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…

Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете?»

В газетах я всегда читаю заметки, над которыми нет заголовка, а только — имя, отчество и фамилия в черной рамке. Я читаю о том, где человек родился, где учился, что сделал хорошего… Последняя строчка бывает примерно такой: «Он навсегда останется в наших сердцах». Я читаю и думаю: «Как интересно было б узнать заранее, что о тебе скажут… потом?»

Но еще чаще я думаю о другом: «Ну почему жизнь человека, который сделал так много хорошего, должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? Почему?» Когда я делюсь этими мыслями с папой, он отвечает: