Штуцер и тесак (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 8

– Кто ваши родители? – внезапно спросил Спешнев.

– Князь Друцкий-Любецкий Сергей Васильевич, из боковой ветви знаменитого литовского рода. Мать – могилевская мещанка, Мария Тимофеевна Бабицкая. В браке они не состояли – у отца имелась законная жена. Эта связь вызвала скандал, батюшка вынужден был уехать за границу. Там у них родился я. Батюшка меня очень любил, признал сыном, но дворянское достоинство и титул передать не мог. Поэтому я Руцкий. По настоянию матушки меня обучили ремеслу фельдшера – я имел к этому склонность. Пригодилось. После смерти родителей остался без средств к существованию, и хотел вернуться в Россию – нужные документы отец мне выправил. Но за мной пришли… Был бы жив отец, такого б не случилось: он имел вес в тамошнем обществе.

– Понятно, – кивнул Спешнев. – Хорошо, что все разъяснилось. А то я не мог понять, что за странный типус? Речь странная, держится, как чужак. Шпион? Не похоже. Шпионов не бьют саблей по голове и не бросают нагишом умирать у дороги. Простите за допрос, но сами понимаете: время военное, а тут подозрительный человек. Чем думаете заняться, как выйдем к нашим?

– Сначала нужно выйти.

– Но все же, – не отстал он. – Поступите в армию фельдшером?

– У меня нет свидетельства об обучении, как, впрочем, и других бумаг – все забрали французы. Как докажу, что я фельдшер[18].

– Ваша правда, – согласился капитан. – Не подумал.

– Дозвольте остаться при роте. Вне штата.

Я замер, ожидая его решения.

– Пусть будет так! – кивнул Спешнев. – Свою полезность, как фельдшер, вы доказали. Я чувствую себя лучше, помогло ваше лечение. А теперь узнал, что стреляете изрядно и вообще храбрец. В одиночку убить трех кавалеристов! За такое крест дают. Оставайтесь, Платон Сергеевич, буду рад.

– Благодарю! – поклонился я.

– Отдыхайте.

Я повернулся и отправился к кострам. Далеко, впрочем, не ушел. Меня перехватил Синицын.

– Дельце есть, Платон Сергеевич! – сказал, подмигнув.

Он отвел меня на край поляны, где у разосланных на траве шинелей топтались три унтера и каптенармус. Ротная аристократия собралась. Офицеры, они ведь сверху, в обыденную жизнь подразделения не вмешиваются, всем заправляют фельдфебель с унтерами. Маловато их здесь, так и рота неполная – едва треть после боя уцелела. При виде нас «аристократы» расступились. Итак, что тут у нас? Три седла и три парных саквы[19]. Содержимое последних вытряхнуто на шинели и даже аккуратно разложено. Какое-то тряпье, жестяные коробки, ножи с костяными ручками, патронные сумки, манерки и кошельки. Оружие: три сабли, одно ружье – короткое, ствол толстый с раструбом. Кавалерийский тромблон, заряжается картечью, удобно стрелять на скаку. Если бы гусар жахнул из него в меня… Я невольно поежился. Еще на шинели лежали шесть пистолетов, сбоку стояли три пары сапог.

– С гусар сняли, – пояснил фельдфебель. – Ты их убил, значит, твое.

Все пятеро уставились на меня. Ага! Застрели гусар егеря, трофеи пошли бы роте. Я же в штате не состою…

– А кони? – спросил я. – Живые хоть?

– Отощали малость, – сообщил каптенармус, – овсом бы подкормить. Но ехать можно, ежели одному и пересаживаться.

И вновь взгляды. Проверка на вшивость. Сейчас барин затребует лошадей, сядет в седло, возьмет на повод заводного коня и, груженный трофеями, поскачет прочь. До первого аванпоста – русского или французского. Французы – те застрелят сразу, русские немного помучают и признают шпионом – с тем же результатом.

Подумав, я подобрал с шинели манерку. Судя по весу, полная. Я стащил в горловины стакан и понюхал. Ого! Коньяк, вернее, бренди. Не получил он здесь еще свое знаменитое имя. Я напустил в стакан светло-коричневой жидкости и сделал глоток. Ароматная жидкость провалилась в желудок, внутри сразу потеплело.

– Угощайтесь, Аким Потапович! – протянул стакан фельдфебелю.

Тот взял стакан и осторожно глотнул.

– Скусно! – заключил и передал стакан стоявшему рядом каптенармусу. – Мягкая и горло не дерет.

– Из вина гонят, – пояснил я. – Бренди называется.

Стакан пошел по рукам. Остатки допил младший унтер, стоявший с краю, который и вернул стакан мне. Я надел его на горловину манерки.

– У меня для вас объявление, Аким Потапович и господа унтер-офицеры. Имел разговор с Семеном Павловичем, и он дал мне дозволение остаться при роте вне штата.

Показалось, или лица унтер-офицеров приняли довольное выражение?

– В связи с чем прошу принять меня в артель[20], а трофеи взять в совместное имущество. Согласны?

Унтер-офицеры и каптенармус уставились на Синицына. Тот важно кивнул.

– Принимаем, Сергеевич. Такой человек, как ты, лишним не будет. И как фельдшер, и как добрый боец. Так, братцы?

Унтер-офицеры закивали.

– Что до трофеев, то все не возьмем. Мы тоже с понятием. Фельдшер ровня унтеру и не должен ходить оборванцем. Соберем, как положено. Понял, Зыков?

Каптенармус неохотно кивнул. Похоже, этот хомяк, выдавая мне одежду, исходил из принципа: на тебе, боже, что нам не гоже.

– Все! – Сицинын энергичным жестом подвел черту под разговором. – Идем, Сергеевич! Отныне твое место у костра подле меня.

Вот и определились…

Офицер с эполетами полковника штабной службы вошел в кабинет маршала Даву и поклонился.

– Бонжур, ваша светлость.

– Проходите, Маре! – кивнул маршал. – Не стойте у порога, – он с интересом посмотрел на ранец в руке посетителя. Что на этот раз притащил неугомонный начальник разведки? – У вас свежие сведения о Багратионе? Где он?

– К сожалению, не могу ответить, – сказал полковник, подходя к столу и бросая ранец к тумбе. – Высланные дозоры не обнаружили арьергарда русских. Багратион и его армия ушли.

– Плохо, – сморщился Даву. – Император будет недоволен.

– Я принес вам кое-что другое. Вот.

Он достал из рукава мундира небольшой, продолговатый предмет и положил его на стол перед маршалом. Даву надел очки и взял в руки непонятную вещь. Она выглядела странной: тонкая дощечка из непонятного материала серебристого цвета покрытая сверху тонким стеклом. Кое-где на нем виднелись трещины.

– Что это?

– Сейчас покажу.

Маре обошел стол, забрал дощечку у маршала и нажал что-то сбоку. Стекло осветилось изнутри и перед маршалом возникла картинка. На ней были изображены ботфорты идущих людей.

– Маре?!

– Смотрите, ваша светлость! Это нужно видеть.

Полковник мазнул пальцами по экрану, и картина ожила. Ботфорты зашагали по полу, послышался топот подошв и звон шпор. Затем картина поменялась: коридорами дворца Фонтебло шагали маршалы империи. Даву определил это по шитью на мундирах и эполетах, а также шляпах, которые маршалы несли в руках. Однако лица всех были не знакомы. Маршалы вошли в просторный кабинет и встали у порога. Даву напрягся: у окна, спиной к ним сидел мужчина в знакомой серой шинели. Фигура, поза… Внезапно мужчина обернулся, и Даву вздохнул с облегчением: это был не император – человек на живой картине на него не походил. Внезапно он заговорил, но почему-то по-английски[21].

– Что это, Маре?! – выдохнул Даву.

– Спектакль. Эти актеры изображают императора и его маршалов. Умоляю, смотрите! Это нужно видеть. Я знаю английский и буду переводить.

Даву уставился на дощечку. Он завороженно смотрел, как актер, изображавший императора, подписал отречение от трона (невероятно!), вышел во двор и стал прощаться с гвардией. У маршала защипало в глазах. Он не был сентиментальным, более того, вряд ли кто в империи назвал бы его чувствительным, но сцена, которую он сейчас наблюдал, выглядела необыкновенно трогательной. Затем император сел в карету, и та покатила между рядами гвардии. Внезапно картина моргнула и исчезла.