Звонница (Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 40

Внутренняя работа приносила свои плоды, но размышления не давали однозначного выбора — «проблема решается так и не иначе». У тени за плечами оставались советы-установки с напоминаниями о долге. Выдавливая из себя установки, я в то же время понимал, что вопросы о русских напрямую связаны со мной лично, со средой обитания, с ценой, которую плачу за пребывание в «Предгорье». И задаваться сомнениями следовало много раньше. Таежное затворничество ради иллюзорных представлений о долге завело мозг в тупик. Так не глупо ли сегодня рассуждать: судьба — фатальная ошибка или роковая случайность? Очевидно, что случилось, того не изменить, и незачем ворошить прошлое, придумывать проблемы. В ответ слышал: «Оставаясь бесчувственной сущностью, ты по-прежнему лишаешь себя человеческих эмоций. Без них ты бездушная машина, не способная ни любить, ни ненавидеть. Не устал от чужой кожи?»

Ломка продолжалась, и мне все меньше хотелось оставаться в этой самой «чужой коже». В результате прижившийся во мне «Андрей Горошин» разрушался, и нарождался кто-то новый. Кто? Я не узнавал себя.

Поиск ответов проходил по замкнутому кругу, из которого сознание пыталось выбраться, не понимая, что калитку из крутящейся центрифуги не разглядеть. В хаосе и смятении мыслей голос Анны Герман, пожалуй, играл ту же роль, что и скрытая фотокамера, испускающая невидимые шпионские волны. Но от голоса певицы распространялись живительные потоки. Я постепенно прозревал. Не так и свято оказалось содеянное за годы.

Дождь, похоже, сегодня не закончится. Небеса расщедрились, но жизнь научила философски относиться к тому, что от меня не зависело.

«Звезда любви, звезда волшебная…» — голос Анны проникает прямо в сердце. Вот и тень встрепенулась: «Любовь — болезнь…» Привычно отмахиваюсь: «Слышал я про болезнь, не повторяйся».

Чистый голос Герман, щемящие аккорды музыки проталкивают через сердце горячую кровь. Под ее токами прежние смыслы раскрываются мне с удивительной стороны. Уже не удивляюсь, что в организации посчитали оправданным выжать все соки из агента Тома Уайта. Выжали, но, полагаю, там по-прежнему уверены, что деньги на счете могут заменить человеку его память, его живые корни. Странная американская мораль — сухость выдавать за силу.

«Тень, что ты на это скажешь: бесчувственность есть болезнь более страшная, чем чувственность? Формулу эту вывожу из химического состава своей крови. Не отворачивайся в смущении. Ты прекрасно знаешь, какую жертву я принес в угоду долгу. Отрекся от дара жизни — любви. Знаешь и другое: я поверил, что в холодном клинке не должно оставаться места лирике, способной привести к сбою программы. Мне успешно внушили, что мозг должен быть совершенным и нестандартно работающим даже в глубоком сне. И в итоге?.. Куда завела нестандартность мышления? И так ли совершенно мышление, если страшится вопросов, выставляя “стражу”-опекуна?»

Молчание с «той стороны» позабавило.

Тоннель почти пройден, но света в его конце я не вижу. Выход из замкнутого круга лишь один — взять в пальцы все собранное, накопленное и растереть в порошок… Разве не заслужил я права жить в заповеднике просто человеком? Кем? Андреем Горошиным. Буду заниматься лесом, лугами без сбросов информации на спутники. В конце концов, могу собраться и поехать в гости к Аркаше, чтобы встретиться с синеглазкой. Что мешает?

Но в этом случае нет ответа на вопрос, как быть с «чужой кожей»? Ее можно содрать, только лишившись своей. Андрей — это Том, и, наоборот, Том — Андрей.

Я обвел взглядом комнату. Пеналы, карточки, пеналы… И ради этих молчаливых карточек в пеналах прожита жизнь? Ради них принесены в жертву мои радости, печали, восторги и сострадания? «Мы не можем тобой рисковать. Фиалки другое дело… Дальше время покажет», — так, по-моему, прозвучало обещание «V» позаботиться о моем будущем. Спасибо за заботу! Позвольте же мне теперь самому разобраться с моим будущим.

За окном по-прежнему бьют капли дождя. По ту сторону стекла просматриваются ближние к дому елки, значит, туман слабеет. Да и в голове будто прояснилось.

Обращаюсь в мыслях к «опекунам»: «Господин “V”, босс! Вы, наверно, считаете, что я не способен тосковать по родным лицам и родному языку. Неужели вам в голову не приходило все эти годы, что вторжение в личную жизнь мою и мне подобных не заменяется высоким окладом? Ах, да, слова о долге… Перед кем? Американским народом? Но если даже родители не благословили меня на годы забвения, то за народ и вовсе говорить не стоит. Долг перед вами? Кто вы? Будет большой честью сравнить вас с листьями гербария, да сравнение, господа, не в вашу пользу. Листья сохраняют внешнюю привлекательность живого. Сухость и прагматичность вашего мышления напоминает мне скрип высохшей ели. Годится разве что на безумное пламя от разряда молнии. Отсюда и пожары от вас по всему миру. Наивный, я считал вас мудрыми, ждал от вас помощи. Зря… Вы — мрак, преисподняя. Закономерно, что вариант собственной нейтрализации предусматривает стирание своей памяти. Кем стану я без памяти? Высохшим стеблем черной травы?»

Удивительно, мой монолог не прерывается. Тень, я тебя поверг! Господи, как горит лицо! Где графин с водой? Все ли высказано? И понятно ли «хозяевам судеб», чем люди обычно заканчивают такие признания?

«Господа, насильно мил не будешь, говорят в России в минуту отчаяния или… расставания, — продолжаю я. — Перестав быть американцем, я не превратился в русского, однако жизнь здесь многому меня научила. И геомагнитные аномалии местных разломов не играют роли. Лучшие годы моей жизни брошены в костер вражды. Внедрившись в сердцевину русского пространства, я уподобился змее. С этого момента перестаю быть змеей, а вы, господа, теряете все права на меня…»

Спазм в горле не дает возможности прошептать: «Камень с души снят!» Неужели? Свет в конце тоннеля все-таки показался.

Мне не хватает воздуха, я бросаюсь на крыльцо вдохнуть лесную прохладу. Среди завесы дождя словно заново вижу окружающий мир и себя в нем. Никакая тень больше не сможет довлеть над моим сознанием. С возвращением, Том!

Что-то напрашивается сказать еще. В минуты исповеди русские обращаются к высшему сознанию, называемому ими и Святым Духом, и Всевидящим Богом, и совестью, и Николаем Угодником. Я не настолько, как русские, верующий, но из груди рванулись слова искренней благодарности за освобождение: «Все эти годы я брел, утопая во лжи собственных представлений о счастье. Изжалил свой мозг лучами-сигналами на военные спутники, борясь с древним правилом русских — жить в согласии с миром и с собой. Каюсь, не понимал, что иссохшую листву нельзя превратить в живую, как невозможно, пребывая во лжи к народу, искренне уважать его. Чуть было не позволил своей душе окаменеть, а сердцу — превратиться в лед. Но мне дан знак, протянута рука. Теперь я понимаю, что русские люди светлы и доверчивы. Тысячи лет они идут собственной дорогой и счастливы в судьбах, потому что не лезут в чужие монастыри. Путь к душевному озарению занял у меня едва ли не всю жизнь. Каторга позади!»

Чудно. Фразы звучат в моей голове, но охватывает ощущение, что я кричу их с самой высокой горы Предуралья. Пора остановиться: «Довольно слов, Том!»

Иду в дом. Чистилище пройдено, но окончательное прозрение — это не речи и не прогулки под дождем. Моя картотека остается висеть грузом моей вины. Сдаться русским? Нет. Общаться с ними относительно своего прошлого я не стану. Дело принципа. Русская контрразведка не раскрыла нелегала Тома-Андрея. Бывали чекисты здесь. Бывали. Но и только. Обычные люди — веселые и грустные, разговорчивые и молчаливые. Я раскусил их сразу, у меня нюх на приверженцев Феликса Дзержинского. Что с того? Они у себя на земле. Приехали, отдохнули, песни попели. За руку меня не схватили, каяться не заставили. Погрузились в машину и отбыли. Отдали мою душу на суд своему Богу. И вердикт уже известен: виновен. Нет, я не сбегу от русских по запасному варианту под прикрытием паспорта на имя Андрея Васильева. Сколько можно сидеть по норам?! У меня остается только один выход.