Звонница (Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 29

Старший оглянулся на того, цыкнул:

— Тебя не спросили!

И тут же добавил:

— Так и быть, из уважения к тебе, Иван, поговорю с начальством. Глядишь, пару дней дополнительных разрешат посмотреть. Но и ты зря время не теряй, готовь деньги — недостачу возмещать придется, иначе…

Заведующий базой вздохнул и направился к Емельяну, сидевшему на соседнем складе.

— Ты мне, по всему видать, наугощался на тысячу! — прямо с порога заявил Иван Лаврентьевич.

Емельян подскочил. Лицо его побагровело. «Знает кошка, чье масло съела», — мелькнуло в голове завбазой.

— Пил? Да и не пил, выпивал. Сам знаешь, Иван Лаврентьевич, тяжело мне. Но деньги наличные продавцам сразу вносил, когда товар для магазинов отпускал. Ни копейки не своровал! — ответил Емельян дрожащим голосом. — Ни копейки. Клянусь.

Начальник Емельяна поморщился: «Не пойман — не вор. Не докажешь теперь, вносил не вносил. Надо где-то чертову тысячу искать, препираться недосуг».

Вечером Иван Лаврентьевич убрал в своем хозяйстве свинью. Мясо вечером же, пока не стемнело, начали продавать по соседям. Напродавали на пятьсот рублей. Из домашней заначки прибавили двести. Не хватало еще три сотни, и где их было взять, ни Иван Лаврентьевич, ни супруга его не ведали. Егору в Дальнегорск телеграмму слать? Откуда у него деньги, если в новую квартиру мебель недавно купили. Пашка и Санька на Дальнем Востоке осели, далеко. Волокитить с просьбами некогда. Не пройдет и недели, в двери постучится участковый с повесткой на допрос.

В дом вернулась Софья:

— Иван, соседи в долг дали еще пятьдесят рублей.

Сели на лавку возле стола. Иван Лаврентьевич, рассматривая гладкие доски старого стола, негромко произнес:

— Ума я, Софьюшка, не приложу, как ту тыщу пропустил. Столько лет в торговле тружусь, ни одной крысы на моих складах не пробежало. После фронта у меня особое чутье на грызунов, что в природе, что на двуногих. Емельян вот скоро в крысу превратится, пока на грани ерзает, а может, — вздохнул Иван Лаврентьевич, — уже превратился.

В дверь постучали. Антонида Самойловна принесла свою сотню — заначку на черный день:

— Извините, больше нет.

Завбазой отрешенно махнул рукой:

— Кто бы знал… Делать нечего, утром корову уберу.

Хозяйка ахнула:

— Ты, Иван, в своем уме? Как же без коровы-то нам?

Ответа не последовало.

Главбух сердобольно вздохнула еще раз и тихо произнесла:

— Пойду я. Сидят они на базе. Сказали, до утра считать станут. Чайник для них поставлю.

Иван Лаврентьевич снова отрешенно взмахнул рукой: иди куда хошь, делай что хошь. Усы у него обвисли, как две сосульки. Супруга, взглянув на его лицо, закусила нижнюю губу: «Мается, и успокаивать резона нет. Не примет».

Она надела галоши и вышла во двор проводить главбуха. У ворот уже хватилась:

— Подожди, Антонида, сахару положу пару кусков к чаю-то им.

Ночь Иван Лаврентьевич не спал. Темнота давила, но света не зажигал. Внук посапывал на полатях, незачем его огнем тревожить. Что делать? Чем себе поможешь? Только одно — корову убирать. Не купить ли на оставшиеся деньги к осени поросенка? Вот беда! Зачем под нож скотину с вечера пустил? На нервах все. Покурить бы, да после победы расстался с вредной привычкой. Софью жалко, тоже не спит. Всю ночь в молитвах у иконы стоит, отвешивает поклон за поклоном. Да разве поможешь молитвой? На столе тысяча рублей от поклонов не появится. А появись она, так и он бы, Иван Бородин, в Бога веровать начал. Партия не одобрит? Что оглядываться, если партийные ревизоры невинного партийца за ушко взяли да на солнышко тащат? Смотрите, расхитителя выявили! Нашли врага народа, прости господи! Вот и сам к Богу с воплем обратился.

Жена поминала в потемках Николая Угодника:

— О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози грешному Ивану унылому в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати Ивану оставление всех его грехов, елико согрешивших от недомыслия, во всем житии его, делом, словом, помышлением и всеми чувствы. И во исходе души его помози ему окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавите Ивана от мытарств и мучений. Да всегда прославляю Отца и Сына и Святого Духа и твое милостивное предстательство, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

В четыре часа утра в окно постучали.

За стеклом при упавшем свете свечи замаячило белое пятно — лицо Антониды Самойловны. Она показала пальцем на створку рам. Не успели створки распахнуться, как главбух взволнованно проговорила:

— Не режьте корову, Иван Лаврентьевич! Нашли они описку в подсчетах. Палочку не поставили в одной ведомости.

— Какую палочку? — вместо мужа спросила супруга, высунувшаяся по пояс из окна.

— В одной ведомости тысяча сто одиннадцать четырьмя палочками открыжено, а в итоговой тремя — сто одиннадцать. Вот и выпала тысяча.

— Господи, уберег! — только и нашлась что сказать Софья. Тут же перекрестилась.

Он опять смолчал. Про себя подумал: «Раз нашли, значит, повезло корове, уцелела», — и сразу засобирался на базу За спиной всхлипнула жена.

Ревизоры извинились перед Иваном Лаврентьевичем по его появлении. Старший похлопал по плечу:

— И на старуху, как говорится… Не серчай, Иван.

В пять утра проверяющих на базе уже не было, уехали на своем газике. Походив по опустевшему складу, завбазой остановился под портретом Никиты Сергеевича:

— Что-то на меня сомнения, товарищ Хрущев, напали. Как же вы за ревизорами не досмотрели? Все о кукурузе печетесь, а вы бы о людях подумали. Придется мне ваш портрет на икону Николая Чудотворца поменять. На него стану молиться. Больше толку.

Завершив обход вверенного ему хозяйства, Иван Лаврентьевич присел на табуретку возле входа на склад. Просидел на улице до восхода. О многом передумал, но вывод напрашивался один: Емельяну не место на базе. Ошибаться может каждый, и даже ревизор, но человек на работе «под мухой» — прямой путь к настоящей недостаче. И беде потворствует первым он, заведующий.

На дороге показалась мужская фигура. Емельян прибыл вовремя. Иван Лаврентьевич вздохнул:

— Подойди-ка, Емельян.

— Доброго утречка, Иван Лаврентьевич, — подчиненный протянул руку. — Что вы тут сидите?

— По итогам ревизии думку думаю. Знаешь, что первым в голову пришло? Увольняю я тебя. Сегодня же. Без отработки, — коротко бросил завбазой.

— Не виноват я, Иван Лаврентьевич! — обомлел Емельян.

— Ничего я объяснять не стану. Не дите малое. На фронте коли не доверяли, так и в поле по нужде вместе не садились и в атаку рядом не ходили. Прощай.

Через час Емельян сдал дела, получил подписанное заявление и ушел в контору за расчетом.

После его ухода Иван Лаврентьевич тяжело вздохнул, посмотрел на портрет первого, подставил стул. Через мгновение нарисованный маслом Никита Сергеевич поплыл в руках завбазой в темный угол склада, где пылились в рамках секретари и члены высших партийных органов разных десятилетий. Иван Бородин обвел глазами опустевшую стену: надо бы картиной Верещагина выцветший прямоугольник прикрыть, пока руки до иконы не добрались.

Светало. По утренней росе Святослав вышел из таежного поселка Кочино. Предстояло одолеть лесом три километра, а затем топать по узкоколейке почти восемь верст. Торопился в областной Дальнегорск. Свадьба у сестры Ольги намечена на сегодня, а дорога из тайги до города могла занять и сутки, и двое. «Не успеешь, Свят», — ребята в стройотряде долго вчера уговаривали друга не ездить. С одной стороны, переживали за него: неблизкий путь по тайге, — с другой стороны, не хотелось терять рабочие руки на шесть дней.

За полтора часа отмахав по узкоколейке те восемь верст, Святослав решил сделать привал возле делянки, где высились ровные штабеля бревен. Отсюда вела наезженная дорога в Гайаново. Всего-то пройти осталось два километра, и окажется он на автостанции.