Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 66

Велкуцкого, к слову, отнюдь не ложно обвинили. Деньги он брал от соседей недобрых и действительно не за шелковый путь. Самолично опийное молочко перевозил, а с ним кое-что похуже, так что свои пятнадцать лет каторги милостью его императорского величества он заслужил сполна.

Но девице-то, пусть и генеральской дочери, о том ведать — лишнее.

Она же усмехнулась:

— Папенька их разворошил… не смотрите вы, право слово, граница же, там без шпионов никак. Но обыкновенно они тихонько сидят, папенька порой сам им новостей подкидывает, а они нам, стало быть.

Вот такое, мать его, глубокое душевное взаимопонимание, о котором все знают, да помалкивают, понимая, что лучше один известный шпион, чем десяток новых, к обычаям не приученных.

— Но в тот раз что-то было не так… батюшка вас и позвал. А вы по границе поездили, дозоры проведали, а после роман завели с Шавельевой.

Стрежницкий прикрыл глаза, прикидывая, не притвориться ли ему умирающим.

— И папенька Шавельеву еще выговор сделал, когда тот пришел справедливости требовать, мол, сам жене попустительствовал. А после вашего отъезда Шавельева в отставку отправили. И я много думала, а потом поняла. Она ведь никогда не скрывала, что желает красивой жизни. Шавельев ее обожал, боялся, что бросит, все прощал… Она красивой была. Яркой.

А еще достаточно верткой, чтобы управиться сразу с тремя любовниками. И ведь умудрялась же провернуть так, что никто из троицы о соперниках не догадывался… Влюблялись? Может, и так. Там, на границе, все немного иначе.

Чувства ярче.

Нервы больнее. И кажется, будто каждый день — последний. Вот и горят, спешат жить. Ее полагали глупенькой, наивной девочкой, которая неудачно вышла замуж, а теперь не наберется решимости мужа оставить.

А она…

Много ли надо, чтобы заглянуть в чужую планшетку? Отснять бумаги? Передать нужным людям и получить достойное, как ей казалось, вознаграждение? Она ведь никого не убивала. Она просто…

Жила.

И продолжала жить где-то там, в уйгурском поселении, быть может, приспособившись. Поговаривали, что иные и неплохо себе устраиваются, мужей ищут, детей рожают, напрочь забывая о прежней жизни. Стрежницкий, правда, сомневался, что она из таких.

— Про Шавельевых посплетничали, и только. Папенька устроил офицерам очередной разнос. Кого-то там повесили, шпионом объявив. Кого-то в столицу переслали под конвоем. А вы уехали… и появились тут.

— Вообще-то я тут живу, — счел нужным уточнить Стрежницкий.

— Знаю… живете себе, живете… и вдруг влюбляетесь в простую девицу Лизавету. К слову, и вам тоже не след бумагами разбрасываться. — Взгляд Авдотьи был холоден. — Мало ли кто в них нос сунет…

К примеру, одна невоспитанная девица.

— И мне любопытно, в чем таком вы ее подозреваете? — спросила Авдотья.

— Защищать станете?

— Не знаю. — Авдотья сцепила пальцы. — Я выросла на границе. Я знаю, что порой люди совсем не те, кем кажутся. Однако я не хочу, чтобы, если ваши подозрения окажутся неверны, Лизавета пострадала…

— То есть все-таки станете…

Она махнула рукой и поднялась.

— Она помогла мне… вы, верно, знаете?

Стрежницкий кивнул и вежливо поинтересовался:

— Как вы себя чувствуете?

— Препоганейше, — призналась Авдотья. — Сперва… я хотела ей рассказать. Предупредить, что вы не совсем тот человек, за кого себя выдаете. А потом… потом подумала, что, если вы правы? И тогда, рассказав, я все испорчу. Она милая. И добрая. Отзывчивая… а еще другая.

— В каком смысле?

Стрежницкий потрогал щеку и вновь получил по пальцам.

— Что вы творите? — Авдотья разозлилась не на шутку. — Вы руки мыли? У вас раны рубцуются. Занесете заразу и вовсе без головы останетесь. Впрочем, я смотрю, она вам не особо и нужна.

— Извините…

— После извиняться станете… ей-богу, как дитя малое, а взрослый человек, маг… геройствуете тут… Она искренняя, я чувствую. И еще за всеми будто смотрит. Со стороны. Знаете, такой взгляд порой бывает… в пансионате была наставница одна, историю искусств вела и еще акварели. Так вот, она за мольберт садилась и смотрела вроде бы на нас, а у самой что-то там в голове. Акварели преотменнейшие выходили. И она тоже… запнется, задумается, а о чем? Поди догадайся…

Стрежницкий поднялся.

— Вы куда собрались?

— В постель, как велено. — Он дотянулся до кровати и рухнул-таки в мягкие перины. — Буду лежать, не геройствуя. А что до вашей подруги, то… узнайте о ней побольше.

— И вам передать?

— Если сочтете нужным. Я никому не желаю зла. — Он вдруг понял, что усталость вернулась, та самая, от которой он прятался во дворцовых стенах, отгораживаясь от нее и еще от тоски развеселою разгульной жизнью. — Но у меня свой долг.

Авдотья кивнула.

Поняла ли?

Впрочем… Стрежницкий давно уже перестал надеяться, что кто-нибудь когда-нибудь его поймет. Выслушала? Уже ладно.

Снилась Лизавете тайга.

Белым-бело.

Белый снег. Белые ветви редкого кустарника. Заиндевевший мох на валунах. И Едэйне Заячья Лапа, которая устроилась аккурат на самом большом. Она сидела, держа в руке люльку, и длинный изогнутый мундштук трубки касался белых губ. Намазанное собачьим жиром лицо блестело.

И бисер на высокой шапке.

Босые ноги прикрывал бубен, который Едэйне лишь придерживала.

— Ай, хорошо, — сказала она щурясь. — Ай, молодец… не забыла… слушала. Слышала. Слушай и дальше. Хорошенько слушай. А не будешь, я тебя поколочу.

И погрозила оленьей обглоданной костью.

А после закинула ее за спину не глядя. И где-то далеко взвыли волки.

— Главное, не бойся.

— Я и не боюсь, — ответила Лизавета, хотя тени волков проступали в белесом тумане.

— Это пока. — Едэйне ударила в бубен, и мир задрожал. А голос ее донесся эхом. — Это пока…

И сон прервался.

Лизавета открыла глаз. Потом другой. Потолок был уныло-сер, стены не лучше. Трепетал одинокий огонек под по темневшим колпаком керосиновой лампы.

Пахло свежим хлебом.

А еще покои были определенно чужими. Вот в ее собственных и обои иные, и деревянных панелек — Лизавета даже постучала по ним, убеждаясь, что не примерещились, — не имелось, равно как и тяжеленной люстры о трех рожках. На рожках этих довольно бодро поблескивали хрустальные капельки, шевелились, плодили тени.

— Где я? — шепотом спросила Лизавета, скорее со страху, чем и вправду ответ получить надеясь.

— В гостях, — произнес кто-то, и в дальнем углу пошевелилась тень.

Впору было бы завизжать и рухнуть в обморок, приличествующий месту и случаю, но Лизавета лишь моргнула и дрогнувшим голосом велела:

— Не подходи!

— Не подойду, — ответила тень презнакомым голосом. — Ноги затекли, между прочим…

— А… — Лизавета проморгалась.

Все ж света было маловато.

Вот шторы тень задернула плотно, однако лунный свет пробрался, растянулся дорожкой по темной глади стола. Тронул статуэтку массивную, облил молоком мраморную голову, венчавшую башню из папок. Коснулся пола… и расплылся белесым пятном.

— Бэ, — ответила тень, все ж пошевелившись. — Знаете… если кричать вздумаете, я скажу, что вы сами сюда пробрались!

И от возмущения Лизавета язык прикусила. Во-первых, кричать она и не думала, хотя, конечно, сие было бы весьма логично. Во-вторых… сначала похитили, а потом измываются.

— Может, — в голосе против желания прозвучала обида, — вы свету прибавите? А то ж не видно ничего.

— А что вам должно быть видно?

— Вы. Кто вы?

Тень засопела, как показалось, с некоторою обидой.

— Вот так, — произнесла она спустя минуту. — Спасаешь девицу от собственной дури. Таскаешь ее на руках. По саду крадешься, аки тать в ночи, чтоб, не приведи Господь, репутации урона не вышло, а после выясняется, что она тебя и не помнит.

Спасаешь?

Таскаешь?

По саду?

Сад Лизавета помнила распрекрасно, а еще непонятное прежде самой желание поговорить. А главное, желание исполнившееся, ибо она говорила…