Озимандия (СИ) - Терновский Юрий - Страница 9

А когда пришла холодная зима, и появились волчата, началась совершенно другая взрослая жизнь. Волчица выкармливала их своим молоком и из норы почти не выходила, а он целыми днями носился по тайге в поисках пропитания. Теперь ему приходилось трудиться за себя и за неё тоже, причем львиную долю добытого съедала волчица, а уж, что останется — перепадало ему. Постепенно, окрепшие на материнском молоке, волчата стали на ноги, и настал тот день, когда они, наконец, осмелились показать свои мокрые носики из норы и увидеть белый снег и голубое морозное небо. Первые шаги были более чем неуверенные и волчата все больше жались к волчице, стараясь при первой же возможности улизнуть в привычное тепло норы. Но уже через пару дней они осмелели, и веселый ералаш из неугомонных зверюшек весело кувыркался поблизости от волчьего логова.

Но все хорошее, как известно, очень быстро заканчивается. Закончилась и эта сказка. Черный день пришелся, как раз на первый день весны, а первая весенняя ночь была окрашена таким страшным и жутким воем, что слышавшие его случайные охотники, промышляющие пушниной и волей случая оказавшиеся по близости, еще долго потом вспоминали как у них мурашки бежали по коже от одной только мысли, что это чудовище воет, где то совсем рядом.

Волков все-таки выследили и обложили. Затравленная волчица носилась вдоль развешанных по периметру красных флажков, получала в тело смертельные заряды и ни как не могла решиться их перепрыгнуть. Грохот выстрелов, белый дым и запах пороха, все смешалось тогда в этом месте. Зверь видел, как горели глаза тварей, стреляющих в загнанную волчицу, и его собственные глаза наливались кровью. Ему было страшно, но не настолько, что бы шарахаться от этих тряпок, развешанных между деревьями. Конечно, он был еще молод и не опытен, но только не глуп, что бы ни понимать, что красных лоскутков бояться не надо. Кровь предков по собачей линии все-таки сделала свое дело, и он не боялся ни флажков развешанных по склону оврага, ни тех, кто за этими флажками стоял. Он лишь терпеливо выжидал момента, когда можно будет рвануть вперед.

И вдруг, наступила тишина. Из своего укрытия зверь хорошо видел, как бородатый крепыш подошел к еще дергающейся, завалившейся на бок, исходящей кровью волчице, к которой тут же бросились испуганные и ничего непонимающие волчата, и одним выстрелом размозжил ей голову. А затем, оскалившись, принялся расстреливать малышей, все еще продолжавших жаться к уже мертвой, но все еще теплой своей матери. И тогда зверь понял, что дальше медлить уже нельзя, и пусть будет, что будет… И неизвестно еще, чего он больше хотел в тот момент, делая сильнейший рывок из своего укрытия на встречу своей смерти, спасти свою шкуру или попортить шкуру этой твари, без всякой жалости расстреливающей беспомощных щенят. Все случилось так быстро, что эта двуногая особь даже и испугаться-то как следует не успела, когда громадная черная масса, брызжущая слюной и с горящими ненавистью глазами налетела на него и сбила с ног. Челюсти зверя, клацнув, сомкнулись на горле бедняги и с такой силой рванули это его горло, выгрызая там все, даже шейные позвонки, что бедная, еще совсем недавно смеющаяся голова, осталась висеть только на одной, чудом уцелевшей жиле. Крик захлебнулся в собственной крови, а ничего так и не успевшие понять, выкатившиеся из орбит зенки убийцы так и застыли в немом созерцании проплывающих над верхушками сосен и елок редких беленьких тучек. Разъяренный же зверь в это время, впервые вкусивший человеческой крови, рвал когти уже дальше, совершенно не обращая внимания на эти чертовы, красные флажки! Сзади еще раздавались выстрелы, пришедших в себя от шока охотников, но вреда ему они уже принести не могли. Срезанные пулями ветки сыпались совсем рядом и даже падали на него, но вот в него ни одна пуля так и не попала. Словно заговоренный он огромными прыжками, уходил все дальше и дальше от этого проклятого места. Его мощные лапы уходили в глубокий снег и тут же, почувствовав твердь, отталкивались, выбрасывая могучее тело вперед, к жизни, и ни какая сила теперь уже не могла остановить его и принести ему вреда.

Когда охотники поняли, что достать волка своими пулями уже невозможно, выстрелы прекратились, но они еще долго завороженно смотрели вслед удаляющемуся зверю. И даже когда он совсем скрылся в чаще из виду, они все еще стояли с опущенными ружьями и винтовками, и молча переваривали случившееся. Ни кто из них тогда еще не знал, какого дьявола они сейчас породили и выпустили на свободу.

И в эту, да и в следующие несколько зим, прошедшие после этого черного дня, многие матери и жены так и не дождались своих сынов и мужей с таежных промыслов. И когда люди совсем уж отчаялись нос в тайгу показывать, на «Черного дьявола», как его прозвали в народе, наконец, объявили охоту…

Эпизод III

Лорман отчетливо слышал, что его кто-то зовет и дергает за руку, но никак не мог понять, зачем он кому-то понадобился в такую рань. Его затуманенное после вчерашнего возлияния сознание никак не хотело возвращать его к действительности. Во рту пересохло, голова раскалывалась на две половинки и от одной мысли, что сейчас надо будет открывать глаза, подниматься на ноги и что-то делать, его уже мутило. Отмахнувшись от видения, он перевернулся на другой бок и попытался снова забыться, но этого, к его глубокому сожалению, не произошло. Этот «кто-то» продолжал упорно настаивать на своем, принявшись тормошить его уже за плечи, одновременно стараясь перевернуть его на спину. Парень, было, совсем уже собрался открывать глаза, с сожалением понимая, что поспать ему больше все равно не удастся, как два хлестких шлепка по щекам значительно ускорили процесс пробуждения. За вторым шлепком последовал, третий, четвертый и пятый… Лорман помотал больной головой из стороны в сторону, пытаясь уклониться от неожиданной боли и открыл глаза, но просветления не последовало: темнота не рассеялась, а даже наоборот, как ему показалось, стала еще темнее. Пока же он мучительно соображал, где находится и старался хоть как-то сориентироваться в пространстве, щеки его получили еще два хлестких шлепка бодрости.

— Проснешься ты, наконец, или нет? — услышал он над самым ухом почти знакомый голос из вчерашней жизни и попытался приподняться. — Боже мой, это ж надо было так нажраться, — причитал вчерашний голос, продолжая все еще лупить его, теперь уже по груди. — Пьянь совсем невменяема…

Опасаясь следующего нападения, ничего не видящий и пока да же не понимающая «пьянь» на всякий случай прикрыла лицо ладонями и лишь, затем только подала голос.

— Ну, наконец-то, — вздохнула нервозина из другого мира, в какой наш герой никак не хотел возвращаться. — Я думала, что ты уже ласты склеил, алкаш противный.

— Кто алкаш, — не понял ее Лорман, — я, что ли?

— Блин, — выругалась вчерашняя знакомая. — Он еще издевается. Притащил меня черт знает куда, и еще издевается, скотина.

— А сама-то ты кто? — не выдержал парень. — Откуда ты взялась?

— Вот урод, — бедный малый получил очередную затрещину. — Как в пустом вагоне трахаться всю ночь, так это он мастер. — А теперь, кто такая, да?

Лорман инстинктивно отпрянул, ожидая нового удара, и был совершенно прав. Кулак, не ладонь, в темноте просвистел около самого его носа, но, слава богу, мимо.

— Может, хватит, — он наугад выбросил руку вперед и совершенно случайно нарвался на ее руку. — А то ведь я тоже въехать могу.

— Пусти, — девчонка попыталась вырваться, но он только еще сильнее сжал пальцы и потянул ее на себя. — Кому я сказала!

— Замолчи.

— Будешь брыкаться, — девица окончательно вывела его из себя, — шею сверну.

— Не буду… пусти.

Парень разжал объятия, но на его удивление девчонка даже не пошевелилась, продолжая оставаться в его объятиях.