Дни войны (СИ) - "Гайя-А" - Страница 65

Был четверг, молитва еще звучала над Лерне Анси, и Мила разглаживала складки на постели Наставника. Из зарешеченного окна открывался вид на солнечный внутренний дворик. Мила лишь недавно начала носить длинное покрывало, и часто любовалась им, играя с тканью перед отражением в стекле или зеркале…

Мила закрыла глаза, и отправилась в страну воспоминаний.

========== Судьи ==========

Хмель помнил тот день. Помнил отрывочно — первый раз он увидел свою ученицу и понял, что девочка выросла, и ничего от ребенка в ней больше нет — детство ее закончилось бесследно. Он стоял в арке внутреннего дворика, смотрел на залитую солнцем комнату — маленький уголок для уединения, служивший также домашней молельной. В ослепительном белом цвете замерла Мила.

Солнце било в глаза, и Хмель видел ее силуэт, расплывчато-мерцающий, когда она морщила нос, чесала голову, еще не отвыкшая от этой простой привычки, и то и дело поправляла непривычное покрывало на голове, стараясь вернуть его на положенное место, двигая плечами.

Хмель подошел ближе, не зная сам, что заставляет его стоять и смотреть, как завороженному, на девушку. Она вздрогнула, услышав скрип половицы, и подняла глаза.

Подняла глаза, улыбнулась, показывая зубы — хотя и считалось это неприличным. Но воспоминания уже путались, отрывочные и непонятные. Вместо того памятного дня Хмель Гельвин мог вспоминать только свое прощание с Милой на стенах Элдойра.

Милу хотелось бы обнять еще раз. Эта мысль преследовала Хмеля Гельвин, как только он закрывал глаза, чтобы утром с рассветом подняться на ноги, после сна, но не спавшим всю ночь. «Я позволил себе думать о ней, как о женщине, которая может быть моей, — размышлял он, стараясь настроиться с утра, — я позволил затмить низким страстям мой разум. И… как сладостно было бы повторить!».

Если поход вносил хоть какое-то подобие разнообразия в военную повседневность, то стояние лагерем на границе напрочь разнообразие убивало. С утра и до вечера это был изнурительный труд и обездвиживающее безделье одновременно. Если не было никакой тяжелой и грязной работы — больше делать было нечего.

Угнетающее однообразие прерывалось ненадолго приездом вестника или нарочного. Хмель Гельвин против своей воли опять вливался в ту скучную военную жизнь, от которой старательно бежал последние двадцать лет. Он не испытывал к ней отвращения, подобно многим из тех, кто уходил в монастыри, чтобы не становиться только воином. И все же жить в постоянной войне, лишь ради того, чтобы сражаться с чем-либо — с чем угодно — Гельвин не желал.

День за днем и час за часом они убивали время бессмысленной болтовней, курением у костра, непременным издевательством над новичками, и ожиданием следующего обеда, к которому полагалась хорошая порция вина. Хмель же, обязанный вести проповеди, напоминать о молитвах и покаянии, предпочитал с нравоучениями не лезть, и скучал неимоверно.

— Ты забросил старых друзей, — обратился к Хмелю его старый знакомый еще по ополчению, — неужто женился?

— Три раза, и все три раза — на многодетной вдове, — встрял с кислой шуткой второй, — у нашего приятеля есть очень красивая ученица — дочка Ревиара.

— Не надо было тебе с ней целоваться, — добавил кто-то, — сам знаешь, видели трое — видели все.

— Стойте, стойте, братцы! — запротестовал Хмель, — она уже не ученица, во-первых…

Все присутствующие хором загудели «У, это все меняет!». Как сами воины Элдойра признавались, сплетни, злословие и домыслы не зря считались одним из самых распространенных грехов. К тому же, воин, берущий в жены бывшую ученицу, был явлением нередким.

Правда, если подобное выносилось на суд, виновного в соблазне молодой девушки пороли при всем отряде розгами, и потом мало кто рисковал из благонравных горожан отдавать ему дочерей и сыновей в ученики. Хмель Гельвин не раздумывал о своем будущем. Он хорошо знал правила и знал все возможности их нарушить.

— Зря рискуешь, друг мой, — посоветовал Гиэль Хмелю, — Ревиар может открутить тебе голову за такие вольности, хоть и любит тебя.

— Любовь способна сделать глупым каждого, — философски ответил тот. Соратник посмотрел на него с опаской:

— Клянусь, меньше всего ожидал услышать что-нибудь подобное от тебя.

— Конечно, ведь до сих пор я не показал слабости и не терял равновесия.

— И как ты сохраняешь его? Все эти суды, приговоры, племена, скандалы в домах Элдойра — как ты остаешься таким спокойным? — Гиэль грустно покачал головой, — наверное, ты последний из знатных дворян, кого я знаю, кто был бы на это способен…

— У меня остался один герб, и тот без штандарта, Гиэль, — посмеиваясь, ответствовал Хмель, отнимая ладони от лица, — среди дворян мое имя упоминают, только когда вспоминают моих славных предков. И удивляются, узнав, что я жив. Я не замешан в интригах двора.

— Среди воинов тебя знают! — не сдавался Гиэль, — пусть Сахдат и не выносят тебя за твою твердость, воины-кочевники любят тебя.

Сказав это, Гиэль не кривил душой. В самом деле, кочевники уважали и любили Хмеля за его судейство, и особенно — за то, что Хмель не был с ними высокомерен. Ни в поведении, ни в глубине души. Неграмотные, безо всяких званий, штандартов и не имеющие представления о существовании аристократии в понимании Элдойра, кельхиты, руги, сабяне и все племена, населяющие границы, с неудовольствием относились к разделению общества на «благородных» и «простых». Тем более, если благородство не означало даже богатства и порой прилагалось к особам с самыми постыдными привычками и чертами.

— Видит небо, за тобой ни единого проступка… пожалуй, я бы не поверил, услышав о твоем существовании, если бы не знал лично, — утешал Гиэль его и дальше.

— И за этот проступок я мог лишиться всего, и верь мне, если я узнаю, что оскорбил этим ее — я поспешу отказаться от последнего, что имею.

— Ты всегда наказываешь себя строже, чем других. Смилуйся над собой, Гельвин…

Ему было уже поздно искать молодых невест, и никто не стал бы выдавать за него замуж дочерей, зная о бедности его семьи. Военная жизнь не делала скидок: грубели не только руки, и не только шрамы портили лица. Принадлежность к воинскому сословиию означала постоянные походы, бесконечный риск для жизни, и большинство воинов выбирали себе спутниц из воительниц или дочерей воинов. Хмель Гельвин знал слишком хорошо, что происходит с большинством воительниц после замужества — помимо тех, которые оставались вдовами по нескольку раз.

Но самой главной чертой всего военного сословия была бедность.

Хмель Гельвин за три дня смог понять то, что не осмеливался признать прежние годы. Он был безмолвно и безнадежно влюблен в Милу, дочь Ревиара Смелого и свою ученицу. И привела его к этой мысли ревность. Ядовитая, как укус змеи, ревность к тому неизвестному, кто осмелился просить у Ревиара разрешения свататься за Милу.

И кому в ответ Ревиар — а еще лучший друг! — с ходу дал свое согласие.

Дружины вновь объезжали занятые земли, и ни одна деревня, ни одно село не вышло возражать. Воинство встречали с радостью и приветствиями, что самим всадникам радости не приносило: постоянное напряжение делало их нервными и злыми, и злость нуждалась во враге. Все чаще время сводилось к потасовкам, разборкам и иной раз дракам — между собой.