Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 25

— И имейте в виду, — поднял Алексей Семенович указующий перст вверх, призывая к вниманию, тишине и порядку, — затраты казне придется возместить, если кто избу пожелает оставить за собой.

— Сразу что ли? — спросил кто-то.

— Не сразу, конечно, постепенно…

— И холостым? — поинтересовались те, кто больше о кабаке мыслил, чем о собственной избе.

— Холостым можно и в одном жилище перебиться — тогда и затрат меньше будет, — пояснил воевода, заканчивая данную часть строевого смотра, ибо впереди его ждали жильцы. — Так что, стрельцы московские, а теперь и курские, думайте…

Сказав сие, Шеин в сопровождении начальных людей направился к служивым по отечеству. И он, и все сопровождавшие его лица отчетливо понимали, что с этой категорией служивых стремительного смотра не случится. Не тот контингент.

— Может, казакам да стрельцам разрешим смотр покинуть? — заглядывая сбоку в лицо воеводе, спросил казачий голова Щеглов. — Чего им на солнцепеке самим жариться да лошадок парить?

— И верно, — поддержал его Строев.

— Ничего с ними не случится, — резко пресек Шеин ненужные разговоры. — Служивые обязаны стойко переносить все невзгоды и тяготы службы. Иначе какие же они служивые? Бабы деревенские да и только… Впрочем, и тех жарой не проймешь.

Щеглов и Строев, к вящей радости «приказных строк», откровенно недолюбливавших вечно заносчивых стрелецкого и казачьего начальников, разом прикусили язычки.

Служивых по отечеству, к удивлению воеводы, прибыло много. Правда, как уже успели шепнуть на ушко особенно шустрые приказные подьячие, были и такие, которые оказались в нетях. Причем в нетях оказались не нововведенные во владения дворяне, а потомственные дети боярские.

«Зажрались, пентюхи деревенские, страх божий потеряли, — поморщился Шеин. — Только и за мной не заржавеет. Покажу зарвавшимся вотчинникам, где храм, а где срам, где ход, а где приход».

— Всех, кто в нетях, завтра же с приставами доставить… на съезжую. Я им покажу, где раки зимуют и куда Макар телят не гонял!

— Так дворяне же, дети боярские… — заикнулся кто-то из подьячих.

— В первую очередь они слуги, холопы государевы, — отрезал воевода. — А потом все остальное… Я не потерплю их самовольства. Государям отпишу — лишатся не только спеси, но и вотчин.

Если из оконца воеводских палат пестрота этой рати поражала, то вблизи — ошеломляла. Обутые в лапти, одетые в старые, не раз латанные и перелатанные посконные рубахи и порты, поверх которых топорщились армяки, перехваченные у пояса лыком вместо кушаков, вооруженные дубьем простоватые, запуганные городским многолюдьем и обилием начальственных людей деревенские орясины, туповато пялили зенки, ничего не соображая и не понимая. Оторванные от привычной деревенской жизни волей своих господ-помещиков, деревенские парни и мужики, забитые и запуганные, не знали как себя вести в таком скоплении себе подобных двуногих существ. И только таращились, таращились, вызывая у курских ротозеев, собравшихся у съезжей, смех до икоты, язвительные шутки и прибаутки. Восседали же они на мосластых одрах, не готовых ни то что скакать, но и шагом идти.

— Смотри, Ваньша, у того вон лыцаря вместо копья коса к палке привязана.

— Видать, на покос собрался, да на разбор попался, — смеется Ваньша, щерясь выбитыми в кабацкой драке зубами.

— Так пора сенокоса прошла.

— Кому прошла, а кого нашла.

— Этот то что, — скалился другой посадский, видно, сосед Ваньши. — Вон на того, что лаптями чуть землю с коняги не достает, посмотрите. Вишь, вишь, как поджимает… Словно гусь лапы на морозе.

— А если он их свесит, то в землю упрется, а коняга из-под него и выскочит. Ищи-свищи тогда…

— Не, — ввязывается нетерпеливый Ваньша, — прямыми ногами он с коняги землю пашет, сразу две борозды.

— Ха-ха-ха! — заливаются зубоскалы.

— А у съезжей не попашешь, — вновь кажет щербатые зубы Ваньша, — земля утрамбована стрелецкими сапогами так, что лаптем не вгрызться.

— Ему бы не на коне-доходяге сидеть, а доходягу этого на своей спине нести. Проку было бы больше.

— Так скажи, чтоб поменялись.

— И скажу. Эй, вой!..

Но докричаться ему не дают новым «открытием» — деревенским увальнем-мужиком, сплошь заросшим черными волосами, из-под которых только глаза сверкают да нос торчит. На голове у увальня собачий треух, на голом теле зипун, за поясом — топор, в руке — дубина с оглоблю. И бородач не знает, что с ней делать. То так повернет, то этак, задевая соседей, пугая лошадок. Конь же под ним — мослы да кожа. Цыгане на живодерню краше ведут.

— Ну и Еруслан-богатырь! — весело посверкивает зрачками плутоватых глаз Ваньша. — Такому не в войско, а с кистенем да на большую дорогу. От одного вида порты обмараешь… Настоящий Кудеяр-разбойник.

— И верно, — услужливо соглашается сосед, — кистеня не видать, но топор ужо захватил.

— Это, — скалится Ваньша, — чтобы к делу приступить на обратном пути. Так сказать, не теряя времени…

— …Не теряя времени, топором по темени, — закатывает глаза от смеха Ваньшин сосед.

«Не войско, а посмешище, — злился Шеин, хотя и не слышал насмешек курских зубоскалов. Не до них было. — У Стеньки Разина вольница и та лучше, надо думать, выглядела».

И вновь больше всего таких «чудо-витязей» было приведено на смотр именно старыми дворянами да детьми боярскими.

«Опять воруют, — вновь и вновь раздражался Шеин жадностью курских и волостных помещиков. — Количество соблюли, но о вооружении даже не подумали. Думают — авось сойдет. Нет, не сойдет, упыри деревенские. Заставлю, как миленьких, нормально исполчиться. Вотчин лишиться, чай, никто не возжелает».

Но вот нововведенцы, сами добротно вооруженные, представили на смотр по два-три конника, сносно одетых и вооруженных саблями либо пиками, позаимствованными у казаков. Это хоть как-то сглаживало все нарастающую злость и досаду воеводы. Перед одним из таких новых вотчинников он задержался.

— Как зовут?

— Аникий Жеребцов, Максимов сын, — несколько смутившись, но, тем не менее, четко представился спрашиваемый дебелый бородач лет сорока-сорока пяти.

Сразу видать — опытный служивый, повидавший не один поход и не один бой. Мушкет исправный, на боку — сабелька турецкая, дорогая. Шапка — темного бархата с опушкой из заячьего меха. Кафтан казенный, добротный. За шелковым кушаком — два пистоля, кинжал. Гнедая гривастая кобылка под ним молодая, ухоженная. Под казачьим седлом привычная. Пофыркивает, тонкими ногами перебирает, лиловым глазом, в котором отражается съезжая изба и весь разбор, спокойно поводит. Время от времени хвостом себя по ногам и бокам шлепает — надоедливых оводов да мух отгоняет.

— Давно во владение введен?

— Года два как…

— Где?

— В сельце Шумаково.

— За что милость сия?

— За государеву службу и походы… Чигиринский и Киевский.

— С воеводой Григорием Ромодановским что ли хаживал?..

— С ним самым, царство ему Небесное, благодетелю моему, Григорию Григорьевичу…

— Сморю, не робок.

— А что робеть, коли на государевой службе…

— Правильно, — впервые за весь смотр жильцов улыбнулся Шеин. — На государевой службе робеть не пристало. Служи честно — и будет почет и справа. Не зря же сказывают: служба хоть и трудна, зато мошна не скудна.

— Стараюсь, — пустил довольную улыбку в курчавую бороду Аникий Жеребцов. — Стараюсь. Вот сына Андрея да зятя Микиту привел… — повел головой и очами в сторону двух молодых парней, теснившихся слева от него.

Названные молодцы качнулись в поклоне. Оба справно одеты. Вооружены не хуже самого Аникия, правда, за кушаком только по одному пистолю. И кинжалов не видать. Восседают на ухоженных буланой и соловой лошадках. Любо-дорого посмотреть, полюбоваться.

— А еще и двух крестьян своих… — кивнул меж тем Аникий на двух русобородых мужиков лет по тридцати пяти.

Как и помещик, мужики в сапогах, одеты скромно, но опрятно. Кафтанчики, то ли с хозяйского плеча, то ли как иначе добыты, хоть и в заплатах, но перепоясаны кушаками из замашных рушников. За ними, вместо кинжалов и сабель, большие ножи, явно откованные местными кузнецами. В левых руках пики. Чем не воины? Воины. Лошадки под ними хоть и в возрасте, судя по поблекшему окрасу шерстки, но еще крепенькие, ухоженные. Добрую скачку выдержат.