Орлята (Рассказы о пионерах-героях) - Томин Ю. - Страница 5

— Ночуй. Куда пойдешь на ночь глядя, в такую мозглятину?

— Глаза бы мои ни на что не глядели, — устало сказала женщина. — Муж мой знал бы, что женушка его по миру ходит, живет подаянием! Господи!.. А что было делать? На фрицев работать? Окопы рыть? Чтоб по нашим войскам, по мужу моему из этих окопов стреляли? Я и ушла. Дочку малую в чужой деревне у бабки одной оставила. А сама скитаюсь. Чего принесу, того и поедят… Дед, вернется когда-нибудь жизнь? Или так уж и погибать под немцем?

Дед пожевал губами.

— Третий год маемся. Натерпелись… — он покосился на дверь и зашептал: — А, слышь, все врет ведь фашист, будто Москва взята и Ленинград. Ленинград, слышь, стоит, только обложен кругом нечистой силой, и голодуха там… А уж Москва и подавно наша. Надейся, бабонька! А по дорогам ходи сторожко, а то они нонче девок и баб в Германию угоняют.

Дед поднялся, задернул оконную занавеску, нашарил на полке коробок спичек, зажег коптилку. Керосину на лампу не хватало. Электролиния давно была порушена. Починили ее и провели свет только в те избы, где жили офицеры фашистского гарнизона. Послонявшись по избе, дед молча накинул полушубок, нахлобучил шапку и побрел в сени.

Женщина сидела в тяжком раздумье.

Скрипнула дверь.

— Что, дедушка, все моросит? — не поворачивая головы, спросила женщина.

Ответа не было.

Она обернулась тревожно.

— Кто там? — приподняла коптилку, чтобы лучше видеть.

В дверях стоял мальчик лет двенадцати в старом потертом полупальто, подпоясанном ремешком. Брюки заправлены в сапоги. На голове, набекрень, кубанка с продранным мехом.

— Тебе чего? — спросила женщина. — Хозяев дома нет.

Мальчик шагнул к столу. Облепленные снегом и грязью сапоги оставляли на полу мокрые следы.

Коптилка осветила детское лицо с заостренным подбородком, с прозрачными синими глазами. Белокурый чубчик свешивался из-под кубанки. На худенькой щеке полоса грязи.

Женщина вгляделась и вдруг вскрикнула изумленно:

— Юта! Как ты сюда попала?

— Откуда вы меня знаете? — простуженно, с хрипотцой, спросил мальчишка.

Женщина заволновалась:

— Как же мне тебя не знать, Юточка? Тетя Поля я, доченька! Неужто не узнаешь? Мы рядом жили в Петергофе, пока вы в Ленинград не уехали. Комнаты даже были смежные…

— Нет, вы не знаете меня! — тихо, но твердо сказал мальчишка. — Совсем не знаете! Ни в каком Петергофе я не жила и с вами не знакома.

Синие глаза блеснули непреклонно и покосились на картошку в глиняной чашке.

Женщина перехватила этот взгляд.

— Есть хочешь? Ты садись… садись…

Девочка в мальчишечьей одежде присела на лавку.

Маленькая, обветренная, покрасневшая от холода рука поспешно схватила картофелину и понесла ее ко рту, не посолив. Девочка была очень голодна.

— Да откуда ты, Юточка? — зашептала женщина растерянно. — Вот уж неожиданность! А я подумала, мальчик нищий. Много теперь по дорогам людей бродит… Мама-то твоя где? В Ленинграде?

Опустились ресницы, слегка склонилась голова. Кивнула? Или просто так?

— Голод там, говорят, в Ленинграде. Страшный голод.

— Ничего… Перетерпят как-нибудь, — пробормотала девочка и встала. — Спасибо.

— Ни молока, ни чая нет. Хоть теплой воды из чугуна глотни. Сейчас ковшик найду.

— Не надо! Я пойду, — девочка настороженно оглянулась на занавешенное окно, шагнула к двери.

— И куда же ты сейчас? — робко спросила женщина. Жалость, страх за девочку сжали сердце: «Темно на улице, холодно, ноги, наверно, мокрые…»

— Куда надо, — последовал скупой ответ.

— Не обижают тебя там, Юточка? — она сделала ударение на слове «там». — Там. Ну, где ты живешь.

— Нет. Никто меня не обижает. Ни меня, ни… Юту, — легкая улыбка мелькнула в углах губ.

И тут же рот сжался, лицо стало равнодушно-неприступным, вся фигурка неуловимо напряглась, как натянутая струна.

— Ты что? — женщина испуганно оглянулась и охнула приглушенно: в избе стоял дед. И как вошел неслышно!

Тетя Поля заговорила громко, с подчеркнутой небрежностью:

— Дедушка, тут парнишка… попить зашел. Прохожий. Возьми, малец, на дорожку, — торопливо порывшись в торбе, она протянула девочке сухую горбушку.

Девочка взяла, кивнула старику и выскользнула за дверь.

Почти тотчас в сенях грохотнуло ведро. Вошла хозяйка избы, Нюша.

— Ктой-то тут был? — спросила она тревожно. — Мимо нас прошмыгнул в сенках.

— Да просто мальчонка нищий. Дед вон видал, — тетя Поля села на лавку, опустила бессильно руки. — И уж всего-то мы боимся! Как зайцы все равно стали… Заночую я, Нюша?

Дед возился у печки, зачем-то осматривая свои валенки.

— Ночуй, ночуй, — отозвался он. — Я ж тебе сразу сказал. — И вдруг подмигнул с веселой усмешкой: — А может, в лес побежишь, а?

— Чего ты, отец? — разбиравшая постель Нюша остановилась с подушкой в руках. — Женщина устала, измучилась, а ты с какими-то шутками!

— А я что? — поглаживая бороду, сказал старик. — Я — ничего. Просто к тому говорю, что не все зайцы-то! Бывает, что и вовсе махонькие, а ни темень, ни стужа им нипочем, и они свое дело свершают.

Поля смотрела на внезапно повеселевшего старика подозрительно. На что он намекал? Чего слышал? Может, все время, пока была здесь Юта, стоял под дверью?

— Теперь-то уж далеко успела уйти! — вырвалось нечаянно вслух.

— Кто успела уйти? — спросила Нюша.

Дед хихикнул.

Поля смутилась, перепугалась:

— Про… про товарку свою говорю. С которой шли сегодня вместе.

Она легла, закутав платком голову, крепко сомкнула веки. Но заснуть не могла, а все думала и думала, утирая слезы. Про мужа своего думала, как он воюет, живой ли еще и не попал ли в плен?

Про дочку. Про себя. А больше всего про эту девочку, которую знала она такой веселой, беззаботной, счастливой и которая теперь пробирается где-то по лесным тропам, соскальзывая в овраги, замерзшая, голодная и… непреклонная! Она ведь и прежде, маленькой (если, конечно, сейчас считать ее большой), была решительная и смелая.

Как ни старалась женщина вести себя тихо, дед, хоть и глуховатый, видно, что-то услышал.

Вдруг он проскрипел с печи:

— Не реви, Пелагея! Надейся! Не устоять врагу ни за что! Это уж так оно и будет!

— Но когда же? Когда? — прошептала она с отчаянием.

Чуть не под утро уснула жена, а может быть, уже и вдова красноармейца, ставшая побирушкой, чтобы не работать на врага. Но спать пришлось недолго.

Сильный шум на улице, выстрелы, крики заставили всех вскочить.

Дед соскользнул с печки, будто и вовсе не спал, вытащил из-под лавки топор на непомерно длинном топорище. «Началось! Помогите нам, святые угодники!» — и выбежал из избы в одной кацавейке.

На краю деревни завязался бой. Фашисты бежали, отстреливаясь. Заполыхала подожженная ими изба. Дед бросился на огонь и ударил со всего маху какого-то фашиста по голове.

Озаренные пожаром, перебегали вдоль заборов и плетней партизаны, стреляя на ходу, теснили фашистов. А на самом краю села, возле одинокой ветлы, стояла Юта, одинокая и озябшая. Она стояла молча и неподвижно, жадно следя за всем, что творилось в деревне. Больше всего хотелось девочке сжимать сейчас в руках винтовку или автомат или какой ни на есть, хоть самый маленький, пистолет и идти вместе со всеми в атаку.

Но оружия не было. Ее считали маленькой. Она должна была сперва подрасти.

Тяжелая корзинка оттягивала руку. Ее надо доставить в условное место группе партизан-подрывников.

Доставку поручили Юте.

Маленькая, незаметная, она где хочешь проберется. Кто на нее обратит внимание! Идет себе девчонка-побирушка с корзинкою. В корзинке тряпье, куски хлеба, огурцы соленые. Все вместе навалено. Неаппетитно. Даже свинья-фашист и тот вряд ли позарится на побирушкино добро. А под тем добром желтоватые брусочки — взрывчатка — тол. Поди догадайся!

А тяжелая корзинка! Хорошо еще, что рядом шагает Женя. У нее совсем другое задание, но вышло так, что часть пути можно идти вместе.