Орлята (Рассказы о пионерах-героях) - Томин Ю. - Страница 4

— Не бойтесь, товарищ лейтенант, — сказал Маркс. — К нам еще ни разу не заходили. Вы, наверное, голодный…

— Я не боюсь, — ответил лейтенант. — Понятно, что свои, — он сел за стол, Маркс поставил перед ним чашку с картошкой.

— Спасибо, хозяин, — сказал лейтенант.

Под окном послышались шаги. Маркс подбежал к окну.

— Немцы! К нам идут! Прячьтесь вон туда!

Лейтенант улыбнулся и направился к двери. Наверное, он сошел с ума от страха!

— Немцы же, немцы! Прячьтесь скорее, товарищ лейтенант!

Маркс бросился к двери, оттолкнул лейтенанта в глубь комнаты. Он во что бы то ни стало должен был спасти этого человека. Пусть сумасшедшего, но все-таки своего, русского командира. Маркс выскочил на крыльцо и, захлопнув дверь, прислонился к ней спиной.

Четверо солдат шли от калитки к дому.

— Сюда нельзя, никого нет дома! — крикнул Маркс, ничего уже не соображая.

Толчок в спину сшиб его с крыльца. Маркс упал на землю. На пороге стоял сумасшедший лейтенант. Солдаты взяли автоматы на изготовку.

— Festhalten! — сказал лейтенант. — In die Коmendatur einbringen, Gelen und Schimke, gehen wir weiter[1].

В тот же день арестовали Колю и Алика.

Все трое сидели в комендатуре, прижавшись спинами к стене маленькой грязной комнаты, когда грохнул засов и на пороге появился длинноногий офицер. Щурясь, он оглядывал полутемное помещение. И вдруг ребята услышали знакомый голос.

— Очень рад буду поговорить со своими старыми знакомыми.

На пороге стоял человек в сером. Только теперь он был не в костюме, а в кителе с витыми погонами.

Тощий солдат в очках привел ребят в комнату с зарешеченными окнами. Их усадили на скамью, рядом. Улыбчивый офицер сел за стол.

— Как это так? — сказал офицер. — Я теряю много времени. Я знакомлюсь с русскими мальчиками. Но эти мальчики оказываются врагами немецкой армии. Они укрывают коммунистов.

Ребята, отвернувшись от офицера, смотрели в стену.

— Но я всегда хотел с вами хорошо разговаривать. Вы скажете, кто из вашей деревни с партизанами связан, я прощу вам вашу вину.

Ребята молчали.

— Я понимаю. Вы и я не очень большие друзья. Но нужно разговаривать. Иначе будет очень плохо.

— Ничего мы не скажем… Все равно вас всех поубивают. Лучше бей, фашист! — крикнул Коля.

Офицер поморщился.

— Ты грубый мальчик. Тебя надо выпороть. Но я не бью детей. Ганс!..

— Ja wohl, Herr Sturmbahnführer![2]

Тощий солдат подошел к ребятам, наотмашь хлестнул Колю по лицу и снова сел.

Алик и Маркс, поддерживая Колю, поднялись с места. Они стояли, прислонившись спиной к стене, и молча смотрели на офицера.

— Pass auf, wie sie schanen. Nur die Russen können so schanen. — Офицер откинулся на спинку стула. — Mein Gott, wie überdrüssig mir diese Fanatiker sind![3]

— Wie es mir scheint, sie haben die Absicht zu schweigen. Herr Schturmbahnführer[4].

— Sie werden heute noch, oder morgen antworten, — брезгливо проговорил офицер. — Sie sind nur Kinder. Bring mir Kaffe, Hans. Heute fühle ich mich etwas müde[5].

Господин штурмбаннфюрер ошибся. Они не сказали ничего.

— Мне иногда кажется, что все сон. Надо только проснуться, открыть глаза — и все исчезнет. Война. Кровь. Голод. Землянки в лесу… — Женя вздохнула. — Все исчезнет. Будет так, как до войны.

— И я исчезну?

— Нет. Ты останешься, Ютик. Удивительное у тебя имя — Ютик, Юта.

Девушка и девочка сидели, прислонившись к толстому стволу сосны. Они укрылись вдвоем одним ватником, чтобы не простыть, тесно прижались друг к другу. Сосна за их спиной, казалось, источала накопленное за день тепло. Пахло хвоей, смолой, грибами.

Солнце село. В темном небе засветлели далекие звезды. Похолодало. Давно бы пора устраиваться на ночь. Но в землянку, хранящую запахи свежевырытой земли, спускаться не хотелось.

— Это я сама себя назвала Ютой, — сказала девочка. — Настоящее мое имя тоже чудное — Ия. И я, и ты, и он, и мы, и вы, и они. Ия! Смешно, верно? — она улыбнулась. — Лет пять мне тогда было, а может, и шесть. В общем, еще в детский сад ходила. И вот рассказывали нам сказку про девочку, которую звали Ютой. Я уж и сказку-то ту не помню. Помню только, что она погибла, девочка Юта, спасая кого-то. Захотелось мне тоже… спасать людей! Я и стала называть себя Ютой. И дома к этому имени привыкли. И в школе: Юта и Юта.

Женя поправила ватник, укрывая подругу. Они были очень разные — Женя и Юта. Только партизанский лес, суровая жизнь, борьба, которая так сближает людей, могли свести их вместе.

Крупная, спокойная, медлительная в движениях, Женя казалась вялой. И только тот, кто знал ее ближе, понимал, как обманчива внешность этой двадцатилетней девушки.

А Юта — белокурая, синеглазая, маленькая, выглядела рядом с Женей еще меньше. Поражали ее подвижность, неутомимость, готовность в любую минуту сорваться с места, куда-то бежать, что-то делать.

— Между прочим, знаешь, что означает имя Ия? — Юта повернула к подруге лицо, казавшееся в темноте расплывчатым пятном.

— Нет.

— Фиалка. Это, кажется, по-грузински так. Меня иногда в детстве Фиалочкой называли. Только это было давным-давно…

Девушки помолчали, думая каждая о своем. Потом Женя вдруг спросила:

— Ты не боишься?

— Чего?

— Ну… погибнуть…

— Нет.

— А я боюсь. Жить очень хочется.

— Все равно как?

— Нет. Как до войны. Только еще лучше.

— И чтобы никаких фашистов!

— Никаких фашистов.

— Так всем хочется, — строго сказала Юта.

— А чего ты боишься? — спросила Женя.

— Ничего.

— Совсем?

Юта подумала.

— Нет, боюсь. Боюсь, что война окончится, а я так и не уничтожу ни одного фашиста. Не дают мне оружия, Женечка. Сколько просила и у командира и у комиссара. Не дают! Маленькая, говорят. Подрасти надо. А может, я так никогда и не подрасту. Верно? Может, я всю жизнь и буду такого росточка. Верно? Что ж, мне так и не дадут винтовку? Обидно даже.

— Не огорчайся, Ютик. Сколько тебе?

— Ну, четырнадцать… Возраст тут ни при чем. Мне подрасти велят, а не постареть.

Они снова замолчали. Кругом было тихо-тихо. Над головами перемигивались холодные осенние звезды, едва слышно шептались сосны. Иногда где-то неподалеку, верно, у дозорных, легонько звякало оружие. Такое желанное, что от одной мысли о нем сладко сжималось девчоночье сердце.

Рядом хрустнул сушняк. Из темноты появилась чья-то фигура.

Подруги узнали комиссара.

— Не спите? — комиссар присел возле них на корточки, пошуршал листком бумаги, сворачивая «козью ножку». — Пора, девочки, на боковую. Тебя, Юта, завтра рано разбудим. Дело есть.

В избе на окраине деревни сидела за столом женщина. На исхудалом, в морщинах, лице застыло выражение печальной растерянности, подавленности. Сдвинув на плечи платок, она брала темными сухими пальцами горячие картофелины из глиняной чашки и, макая их в рассыпанную на столе крупную желтоватую соль, медленно ела. Возле, на лавке, лежала тощая торба из застиранной холстины.

Наевшись, женщина вздохнула, утерла рот концом платка, посмотрела в окно. Меркнул пасмурный осенний день. Что-то мокрое сыпалось с неба, не поймешь — снег ли с дождем, дождь ли со снегом.

— Спасибо, — промолвила женщина и опять вздохнула.

С печки спустились ноги в заплатанных валенках. Седой ветхий дед в кацавейке сполз на пол, подошел к столу, опустился на лавку.