Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 36

Пока старик рассказывал, буря понемногу затихла. Хозяин положил гостю мешок с сеном на лежанку, вместо подушки, и пожелал ему доброй ночи.

Петеру никогда не снились такие тяжелые сны, как в эту ночь. То виделось ему, будто великан с шумом растворяет окно и подает ему мешок с золотом, потрясая им, так что он звенит как приятная музыка; то являлся маленький Стеклушка с добрым, приветливым лицом, и слышался ему тот же тихий смех как в бору; жужжало у него в левом ухе знакомое начало заклинания, и тонкий голосок шептал: «Глупый Петер ищи конца! В воскресенье родился, в полдень, а конца не помнишь. Ищи, глупый Петер, ищи!»

И искал Петер — стонал во сне, ворочался, метался, но все без толку. Наконец тот же голосок шепнул ему несколько слов, от которых как огнем обожгло его. Он проснулся, вскочил с лежанки — повторил… да, это был забытый конец заклинания — теперь уж он не забудет; а впрочем — как поручиться? Лучше поспешить.

Он взял шляпу и палку и, не простясь с добрыми хозяевами, направился в лес. Он шел тихо и задумавшись — вдруг из-за ели вышел человек исполинского роста, в одежде сплавщика, с багром на плече. У Петера подкосились коленки, особенно как великан пошел с ним рядом. Тот все молчал, и Петер успел несколько раз боязливо покоситься на него. Он действительно был на целую голову больше самого большого человека; лицо его было не молодое и не старое, но все в складках и нахмуренное; на нем был холщовый камзол и те громадные сапоги, о которых рассказывал дед. Платье сидело на нем, в самом деле, как на Чурбане.

— Петер, что ты делаешь здесь в бору? — наконец спросил Чурбан густым басом.

— Доброго утра, земляк, — сказал Петер; он старался сделать вид что не боится, а самого колотило как в лихорадке. — Я бором хочу домой.

— Петер, — возразил великан и бросил на него острый, страшный взгляд, — тебе бором не дорога.

— Не совсем, — согласился Петер, — но днем сегодня будет жарко, я и подумал, что бором прохладнее.

— Не ври! — крикнул на него Чурбан громовым голосом, — или я тебя положу на месте. Или ты думаешь, я не видал, как ты заискивал у Стеклушки? — продолжал он помягче. — Это ты глупо сделал, и счастье твое, что ты не припомнил заклинания. Он скряга, дает мало, а кому даст, тот после и жизни не рад. Ты, Петер, бедняк, и мне тебя от души жаль; такой славный, красивый парень, мог бы далеко пойти, а вместо того сидишь, да угли жжешь! Когда другие сыплют червонцами, ты еле-еле можешь истратить медный грош. Жалкая жизнь!

— Жалкая-то жалкая, ваша правда.

— Ну так то-то же, — продолжал ужасный Чурбан. — А я не одного молодца уже выручил и вывел в люди. Скажи-ка по душе, сколько сотенок талеров тебе бы надо на первый раз?

С этими словами он забрякал деньгами в своих обширных карманах, и Петер услышал ту же музыку, что ночью во сне. Но сердце его болезненно сжалось и дрогнуло, его обдало сначала жаром, потом холодом: не похоже было на то, чтобы Чурбан стал дарить деньги из сострадания, даром. Ему припомнились таинственные слова старика и, в непонятном ужасе, он ответил:

— Спасибо, но я не хочу иметь с вами дело — и побежал что было сил.

Чурбан сначала не отставал от него, наконец однако остановился и пробурчал ему вслед грозно и глухо:

— Счастье твое, что тут моя граница, но ты от меня все-таки не уйдешь — у тебя это на лбу написано.

Петер бежал без оглядки; перескочив через небольшой ров, он заметил что злой леший отстал от него и пошел тише, но все еще дрожал, когда он дошел до вчерашней громадной ели. Тут он опять раскланялся и без запинки проговорил заклинание: «На море, на океане» и так далее, до конца.

— Ну что, вспомнил? — произнес возле него тонкий, нежный голосок. Под елью сидел маленький человечек в черном камзоле, в красных чулках и высокой шляпе. Лицо его было приветливое, с тонкими чертами, бородка точно из паутины. Он курил синюю стеклянную трубочку, и вся одежда человека, не исключая башмаков и шляпы, была из цветного стекла, но гибкого, точно еще горячего.

— Ты встретился с этим грубияном, Чурбаном? — сказал маленький человек, покашливая на каждом слове. — Чай напугал, а?

— Да, господин Стеклушка — признаюсь, мне было таки страшно, — отвечал Петер с низким поклоном. Но я пришел к вам за советом. Мне очень плохо живется; угольщику нет никуда дороги, а я молод, хотелось бы добиться чего-нибудь; а как посмотрю, как иные в короткое время богатеют, хоть бы, например, толстый Исак и…

— Петер, — строго перебил его человечек, — об этих не говори мне никогда. А ремесла своего ты не презирай, оно прокормило и отца твоего, и деда, а были они честные люди. Надеюсь, что не празднолюбие привело тебя ко мне.

Петер испугался строгости человечка и покраснел, однако, нашелся что отвечать:

— Я знаю, что праздность есть начало всех пороков, но не можете же вы меня винить за то, что другие ремесла мне больше по душе. Угольщик — это такое ничтожество; стекольщикам, часовщикам, сплавщикам не в пример больше почета.

— Странный народ вы, люди! — сказал Стеклушка несколько ласковее. — Ни один ты недоволен тем делом и званием, в котором родился и вырос. Будешь стекольщиком, захочешь быть лесовщиком; лесовщиком сделаешься — приглянется должность и дом исправника. Но так и быть. Если ты дашь мне слово не лениться, я тебе помогу. Каждому человеку, рожденному в воскресенье, да если он сумеет меня отыскать, я исполняю три желания. Первые два я исполняю во всяком случае, третье могу и не исполнить, если оно будет глупое. Пожелай же себе чего-нибудь, только смотри, — чего-нибудь толкового.

— Ура! — воскликнул Петер, — с вами, я вижу, можно иметь дело. Ну, так я на первый раз желаю, чтоб я танцевал еще лучше, нежели Богатый Плясун и чтоб у меня всегда было в кармане столько денег, сколько у толстого Исака.

— Дурак! — рассердился человечек. — Какое позорное желание! Уметь танцевать и иметь деньги на то, чтобы проигрывать их по харчевням! Тебе остается еще одно желание, но постарайся, чтоб оно было поумнее!

Петер почесал за ухом, и подумав, сказал:

— Ну, так желаю себе самый лучший и богатый стекольный завод со всеми принадлежностями и нужным капиталом.

— И больше ничего? — спросил леший с озабоченным лицом, — ничего больше?

— Ну, прибавьте пожалуй пару лошадок и таратаечку.

— О глупый! О бестолковый! — забранился человечек и в сердцах бросил свою стеклянную трубочку в ствол толстой ели так, что трубка разлетелась вдребезги. — Лошади! Таратайка! Ума-разума надо было пожелать, а лошади и таратайки сами бы пришли своим чередом. Однако не печалься слишком. Это желание вообще не глупо — стекольный завод прокормит мастера — только, чтобы было тебе пожелать ума-разума!

— Но ведь мне осталось еще одно желание, — возразил Петер, — так я и мог бы еще пожелать ума-разума, если уж вы полагаете, что он мне так нужен.

— Не надо. Еще нарвешься на такое положение, где рад будешь, что осталось еще одно желание. Теперь ступай домой. Вот тебе — и маленький леший достал из кармана кошелечек, — две тысячи гульденов. Будет с тебя. Больше не проси. Три дня тому назад скончался старый Винкфриц, у которого большой завод. Ступай туда; завтра сойдешься в цене. Будь же честен и прилежен, а я тебя буду изредка навещать и помогать тебе советом, так как уж ты не пожелал себе ума-разума. Но повторяю тебе, первое твое желание никуда не годное. Берегись трактиров: они еще никому не сделали добра.

Все это время мать Петера сидела у себя дома и крепко тужила, воображая, что с сыном непременно случилось несчастье. Как же она обрадовалась его приходу, да еще с такими хорошими вестями! Хотя она уже тридцать лет прожила в лесной хижине и привыкла к черным закопченным лицам и рукам, однако в ней тотчас же заговорило тщеславие: «быть матерью заводчика — совсем не то, что быть матерью простого угольщика; теперь я буду поважнее соседок Греты и Беты и буду в церкви садиться на передние скамейки, где порядочные люди».

Петер сразу сошелся с наследниками покойного заводчика. Он оставил всех рабочих и стал день и ночь делать стекло. Сначала это ему понравилось. Придет, бывало, не спеша на завод, важно расхаживает, поглядывает туда-сюда, делает замечания, которым нередко смеются рабочие. Особенно любил он смотреть, как дуют стекло, нередко даже сам принимался и выдувал из мягкой массы смешные неуклюжие фигуры. Но скоро и это ему надоело. Он стал приходить на завод всего на какой-нибудь час в день, потом через день, потом раз в неделю, и рабочие делали что хотели. А виной всего этого была страсть бегать в трактир. В первое же воскресенье он отправился в трактир. Как только он увидел толстого Исака за костями, он быстро сунул руку в карман и убедился, что он набит деньгами. Относительно пляски Стеклушка тоже сдержал слово, и Петер совершенно затмил знаменитого танцора, и на радостях бросал музыкантам по серебряной монете каждый раз, как проходил мимо их. Общему удивлению не было конца. Одни думали, что он откопал клад, другие, что он получил наследство, и все льстили ему и заискивали.