Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 35

Об этих трех тузах часто думал Петер, сидя один в густом еловом бору. Все трое, правда, отличались большим пороком, за который в душе никто их не любил. А именно — они были неимоверно скупы и бессердечны к бедным и должникам, а все-таки везде и встречали и провожали их с почетом, даже с низкими поклонами.

— Нет, этак дальше нельзя! — однажды в волнении решил Петер, и начал приискивать и перебирать в голове все средства, которыми могли бы так разбогатеть эти удивительные люди. Наконец ему припомнились предания о людях, в старину разбогатевших щедротами Стеклушки и Чурбана. При жизни его отца, к ним приходили иногда такие же бедняки, как они сами, и часто и подолгу толковали о богатых людях, и о том, как богатство им досталось. Стеклушка часто играл роль в этих рассказах; ему даже почти припоминалось заклинание, которое нужно было произнести у самой большой ели, в середине леса, чтобы вызвать его. Как оно начиналось, он помнил, но дальше, с средины до конца, как он ни напрягал память, никак не мог припомнить. Он часто думал, не спросить ли кого-нибудь из стариков; но его все удерживал какой-то не то стыд, не то страх. К тому же, рассудил он, видно не так уже всем известно предание о Стеклушке, потому что иначе не было бы так много бедных в лесу. Наконец он решился навести мать на разговор о леших-благотворителях; та пересказала ему уже знакомые вещи, но тоже помнила только начало заклинания. В добавок сообщила она ему очень важное сведение, а именно, что Стеклушка является только таким людям, которые родились в воскресенье, днем, между одиннадцатью и двумя часами, и помнил заклинания, так как он сам родился в воскресный день, в полдень.

От этого известия бедный юноша пришел в восторг неописанный, и в нем еще пуще загорелось желание попытать счастье с лешим. Он подумал даже, что достаточно и половины заклинания, так как леший так сказать обязан его рождением явиться на его зов. Однажды, распродав весь уголь, новой кучи он не зажег, а вместо того оделся в новое отцовское платье, взял большую палку, и сказав матери, что идет в город по делам, отправился прямо в самую чащу леса. Бор этот лежал на самой высокой вершине Чернолесья и на двадцать верст в окружности не было ни деревни, ни хижины. Говорили, что в том месте «нечисто», говорили и уходили подальше. Кроме того, хотя там росли самые высокие и здоровые ели, однако их не рубили, потому что с дровосеками там случались разные беды: то топор соскочит с топорища, да прямо в ногу, то деревья прежде времени валились и зашибали, или даже убивали людей; наконец лучшие деревья пришлось бы жечь, потому что ни один сплавщик не принял бы их в свой плот: было предание, будто непременно погибнет весь плот со всеми людьми от одного такого дерева. По этому там ели росли так высоко и густо, что в ясный день было почти темно, и Петеру стало жутко и страшно: не слыхать было ни голоса человеческого, ни шагов, кроме его собственных, ни стука топора; даже птицы как будто не залетали в эту чащу.

Петер дошел до самого верха и остановился перед громаднейшей елью, за которую голландский судостроитель на месте дал бы много сот гульденов. «Верно здесь живет старик», — подумал он, почтительно снял шляпу, отвесил дереву низкий поклон, откашлялся и заговорил нетвердым голосом:

— Желаю приятного вечера, господин Стеклушка.

Но ответа не было. — «Все та же тишина» — подумал он опять, и проговорил вполголоса первую половину заклинания: «На море на океане на остове Буяне», — и так далее, сколько помнил.

Пока он говорил, то с ужасом заметил, что из-за толстого ствола начинает выглядывать крошечная, стройная фигурка: он узнал черный камзол, красные чулки, шляпу, даже бледное, но тонкое и умное личико, все, как ему описывали. Но увы, фигурка скрылась также скоро, как показалось, и никакими просьбами и объяснениями он не мог ее выманить. Только раз как будто послышался ему за деревом тихий смех. Вдруг на нижних ветвях ели показалась белка, села и начала махать пушистым хвостом, чистить мордочку и глядеть на него такими глазами, что ему стало неловко, наконец даже страшно становилось быть наедине с этим странным зверком, у которого то на голове как будто мелькала остроконечная шляпа, то на лапках красные чулочки и черные башмачки.

Петер ушел из бора еще скорее, нежели пришел. Становилось все темнее в лесу и ему сделалось так страшно, что он побежал и только тогда начал приходить в себя, когда услышал неподалеку лай собак и увидел дымок сквозь деревья. Но когда он дошел до хижины и увидел одежду ее жителей, то заметил, что, со страху, побежал как раз в противоположную сторону и попал к сплавщикам. Впрочем в этой хижине жил бедный дровосек с сыном и несколькими взрослыми внучатами. Они хорошо приняли Петера, позволили ему переночевать у них, дали ему пива, а к ужину подали большого жаренного глухаря, лучшее шварцвальдское угощение.

После ужина хозяйка с дочерьми взяли веретена и подсели ближе к большой лучине, на которую мальчики беспрестанно подливали чистой еловой смолы. Дед, хозяин и гость курили и разговаривали; юноши вырезывали из дерева ложки и вилки. В лесу выла буря, временами раздавался как будто сильный треск и стук, иногда казалось точно целые деревья валились. Бесстрашные мальчики хотели выбежать в лес, поглядеть на это суровое, но в своем роде прекрасное зрелище, да дед строгим взглядом и словом удержал их.

— Никому не посоветую выйти за двери — не вернется! — сказал он. — «Чурбан» в такую ночь рубит себе новый плот.

Мальчики стали просить деда рассказать подробно про этого страшного лесного духа, о котором они только вскользь слыхали.

— Это хозяин здешних лесов, — начал старик, — и вот какое о Чурбане идет предание. Лет сто тому назад — так, по крайней мере, рассказывал мой дед — не было на земле более честного народа, чем здешние чернолесцы. С тех пор, как завелось на свете очень много денег, люди поиспортились, и всему этому — всегда скажу, и теперь скажу, хотя бы он глядел вот в это окно — всему этому виной — Чурбан. Более ста лет назад жил богатый лесовщик, у которого работало много народа; он торговал с далекими рейнскими городами и дела его процветали, потому что это был человек честный и трудолюбивый. Однажды к нему приходит человек, каких он еще не видывал. Одет он был по-шварцвальдски, но был целой головой выше всех. Он попросил работы у лесовщика, а тот, сейчас смекнув как выгодно иметь такого дюжего работника, тотчас же и нанял его за хорошую плату. Такого работника у лесовщика еще не бывало. Он рубил за троих, а когда шестеро тащили бревно за один конец, он один тащил за другой.

Порубив с полгода, он явился к хозяину и говорит: «Довольно порубил; хотелось бы теперь поглядеть, куда отправляются мои бревна: так отпусти-ка меня лучше с плотом». Хозяин говорит: «Я не хочу быть тебе помехой, если тебе хочется поглядеть на свет. Мне для рубки, правда, пригодны такие силачи, как ты, тогда как на плоту нужна ловкость, да уж так и быть, на этот раз — ступай». Плот, с которым отправился Чурбан, состоял из восьми звеньев, в последнем были все большие, мачтовые деревья, на подбор. Накануне отхода Чурбан притащил еще восемь бревен, таких толстых и длинных, каких никто и не видал, и каждое бревно он нес на плече, также легко, как простой багор — все так и ахнули, даже испугались. У лесовщика засияло лицо, он уже в голове считал, сколько принесут ему эти громады. Он хотел в благодарность подарить Чурбану пару сапог, но тот бросил их и притащил такую пару, каких и не бывало: мой дед уверял, что в каждом было весу пуда по два. Плот отправился, и если Чурбан прежде удивлял дровосеков, то теперь очередь была за сплавщиками. Плот не только не останавливался от прибавки громадных бревен, но летел стрелою; его не задерживали ни повороты, ни отмели, ни подводные камни, а в опасных местах Чурбан спрыгивал в воду и сам, руками, направлял плот куда следовало. Таким образом они ровно вдвое скорее пришли в Кельн, где обыкновенно продавали свой товар; но тут Чурбан им сказал: «хороши вы купцы, как я посмотрю! Или вы думаете, что здешний народ сам изводит весь тот лес, который приходит сюда из Чернолесья? Они у вас покупают за полцены, а сами, за дорогую цену, сбывают его в Голландию. Продадим же мелкие бревна здесь, а с большими пойдем сами в Голландию; а что мы получим сверх обыкновенного барыша, то будет наше». Действительно, в Роттердаме продали лес вчетверо дороже, и Чурбан, отложив одну четверть для хозяина, остальные три четверти разделил между товарищами. С тех пор сплавщиков так и стало тянуть в Голландию, а хозяева лесовщики долго ничего не знали. Так приехали к нам из Голландии деньги, и пьянство, и игра, и всякая гадость. Когда эта история вышла наружу, Чурбан пропал, точно в воду канул. Но он не умер; вот уже сто лет как он ходит и хозяйничает в лесу. Говорят, будто он уже многим помог разбогатеть, но берет за это слишком дорого: душу. Верно то, что в такие бурные ночи он выбирает себе в бору лучшие ели: они у него ломаются как тростинки. Этими бревнами он дарит того, кто своротит с правого пути и предастся ему. Но корабль, в котором есть хоть одно из этих бревен, неминуемо должен погибнуть. Вот отчего и слышно беспрестанно о крушениях, а то как же бы мог потонуть этакая громада — корабль, иной с нашу церковь. Вот вам сказание о злом Чурбане; все беды у нас пошли от него. Богатство дать он может, но — таинственно присовокупил старик, — я ни за какие блага не хотел бы сидеть в шкуре толстого Исака, или длинного Шмуркеля; говорят, и Богатый Плясун ему предался.