Последние километры (Роман) - Дмитерко Любомир - Страница 7

Барвинская утеряла нить мыслей и, наверное, на какой-то миг задремала. Когда же открыла глаза, не могла вспомнить, о чем шла речь, бросила лишь:

— Медикаменты!

Это слово для подполковника Майстренко прозвучало как сигнал бедствия. Он ломал себе голову, как подтянуть медицинскую службу поближе к местам боев, как приспособить ее к требованиям стремительного, многодневного наступления, а вот порошки и микстуры…

— Сколько же вам нужно этого добра?

— Горы. Океан.

За облачком дыма ее узкие византийские глаза, казалось, заслонили собой все лицо, оно словно бы исчезло, растворилось в тусклом свете комнаты, остались только эти узкие, древние, мудрые, требовательные глаза.

Что-то тревожное, волнующее шевельнулось в сердце Семена Семеновича. Оно не имело никакого отношения ни к медикаментам, ни к интендантской службе вообще. Возможно, от их разговора — о старости, о годах. Сколько же Аглае Дмитриевне лет? Тридцать? Вероятно, около того. В боях за Львов погиб ее муж, летчик, и тогда говорили, что у Барвинской остался в Харькове восьмилетний сын. Где-то у чужих людей. Нелегко ей, бедняге, ох нелегко!

Майстренко хочется сделать врачу услугу, он находит среди бумаг ее заявку, датированную позавчерашним числом, и размашисто пишет на ней резолюцию: удовлетворить!

— Сделаем, Аглая Дмитриевна, непременно сделаем.

Он пытается заглянуть в ее дивные глаза, надеясь заметить в них признак удовлетворения, а может быть, благодарности, но глаз уже нет. Они спрятались под тяжелыми веками. Аглая Дмитриевна спит спокойным, глубоким сном. Маленькая, беззащитная и… привлекательная. Семен Семенович растерянно смотрит на Барвинскую. Что же делать?

Невольно взглянул на окна комбрига. Свет в них еще горел. Ну и пусть горит, но он свой рабочий день уже закончил.

Потихоньку затянул ремень, застегнул воротник, накинул шинель. Переночует сегодня у инженер-майора Никольского, тот, наверное, на передовой.

— Спокойной ночи, милая, усталая женщина!

Погасил свет и вышел.

Майор Тищенко только что закончил допрос контрольного пленного. Ефрейтор дивизии СС «Бавария» Бертольд-Гюнтер Мюллер рассказал о передислокации дивизии. Следовательно, нанеся удар англо-американским войскам и остановив их продвижение в Арденнах, Гитлер лихорадочно перебрасывает самые боеспособные части с других фронтов на Восток.

Майор снял трубку полевого телефона и услышал четкое:

— Сержант Мартынова слушает!

Маленький бригадный узел связи не спал.

Комбриг тоже ответил без задержки. Выслушав информацию, приказал передать ее дальше, наверх. А утром прийти с уточненными данными, нанесенными на карту.

Толстым синим карандашом Тищенко отмечает на карте-двухверстке подразделение дивизии «Бавария», конфигурацию линии обороны, огневые точки. Ефрейтор Мюллер ничем не отличается от многих других, кого пришлось допрашивать майору Тищенко. Сначала упирался, божился, что ничего не знает, а потом пошло как по маслу. Плакал, уверял, что его отец не верил в бога, а мать чуть ли не коммунистка: отдала дочь замуж за приказчика. Но в крах всех нацистских иллюзий еще, видно, не верит. Придется отправить эсэсовца во фронтовой разведотдел, возможно, там он скажет что-то более существенное.

Давило под грудью, голова гудела как с похмелья. Вышел из комнаты на свежий воздух.

В ночном небе полновластно господствовала война. Низко над землей шли на боевое задание тихоходные бомбардировщики женского авиаполка, базировавшегося на прифронтовых полевых аэродромах. Тищенко постоянно поддерживал связь с полковой воздушной разведкой, частенько гостил у девчат. Ему не раз приходилось наблюдать храбрых летчиц в их не очень благоустроенном фронтовом быту. Глянешь на них, когда они стирают белье, пришивают к гимнастеркам пуговицы или пишут письма близким и возлюбленным, и перед тобой обыкновеннейшие курносые, веснушчатые, кареокие и синеокие Маруси и Дуси, чьи-то дочери, сестры, нареченные. Сердце невольно защемит от боли за их суровую, нелегкую юность…

Инженер-майор Никольский не был на передовой, как предполагал Майстренко. Рекогносцировку местности Вадим Георгиевич успел закончить в течение дня и под вечер возвратился в замок.

Как ни сладко спал инженер-майор, но, услышав стук, сразу проснулся. Обул сапоги, накинул китель. «Кого это так поздно принесла нелегкая?» Услышал удивленный голос подполковника интендантской службы Майстренко:

— Вы дома?

— А где же мне быть? — не меньше удивился и Никольский.

И вот они сидят в каморке, где жила когда-то прислуга панов Конецпольских или Лянцкоронских. Семен Семенович озабоченно оглядывается по сторонам: где тут расположиться вдвоем, когда и одному тесно? Чтобы объяснить такой поздний визит, интендант коротко рассказал о своем приключении.

— Браво, Семен Семенович! — хохотал легкомысленный Никольский. — Вы и впрямь настоящий джентльмен! Аристократ духа! Однако упустить такой случай!

Но гость есть гость. Налил в рюмки прозрачной жидкости и провозгласил:

— За здоровье прекрасных женщин… и недогадливых мужчин!

— Ладно, ладно, — ворчал Майстренко. — Будто и вы не поступили бы точно так же.

— Упустили шанс, так уж помалкивайте…

Выпили снова, но ко сну не клонило.

— Проклятая судьба! — вдруг пожаловался гостю Никольский. — У меня жена в эвакуации — молодая, красивая… Успел пожить с ней какой-нибудь год-полтора… Часто думаю, что, возможно, и она там небезгрешная… Как мы встретимся с ней? Как переступим через эти фатальные годы? Все это не так просто…

«Ой непросто!» — подумал Майстренко и сочувственно посмотрел на инженера.

— А впрочем, — тут же утешал себя инженер-оптимист, — придется все списать за счет войны. Ничего другого не выдумаешь.

Чтобы возвратить себе хорошее настроение, Вадим Георгиевич снова вспомнил о Барвинской.

— А может, пойдем и посмотрим, как там Аглая Дмитриевна?

— Ничего с нею не случится, — возразил Майстренко. — Разве ей привыкать? Выспится в кресле или проснется и расположится поудобнее. А завтра скажет мне спасибо.

— Или назовет ослом. Ну, ну, не сердитесь. Вы настоящий джентльмен или, как говорят англичане, аристократ по происхождению.

— По происхождению я сын сапожника.

— А я — сын попа. Да, да, потомок мелкого сельского попика, от которого торжественно отрекся в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, будучи семнадцатилетним недорослем. Об этом написано в моей героической автобиографии. Вступая в армию, я ничего не скрывал. Бедный папаша! Потерял любовь детей, уважение односельчан, а потом изверился и в боге. Суета!..

Только теперь понял Майстренко, откуда в подвижном инженере эта чрезмерная предупредительность. Пришлось бедняге гнуть шею да приспосабливаться еще с юных лет! Да и во внешности Никольского было что-то архаическое, поповское: и гладенькие, будто маслом смазанные, волосы, и рыжеватая, клиноподобная бородка, и пухлое, как пампушка, лицо, и жадный взгляд рыжеватых, как и бородка, глаз.

Никольский уступил гостю свою кровать, а сам устроился на стульях: шинель, плащ-палатка, противогаз под голову — и постель готова. Через несколько минут он уже по-молодецки храпел. А Семен Семенович долго еще переворачивался с боку на бок. Ему не давали покоя узенькие, византийские глаза.

Березовский и Терпугов обсуждали план политико-воспитательной работы во время наступательных действий.

У Терпугова больное сердце, ночная работа вредна для него. Березовский с сочувствием смотрит на осунувшееся, землистого цвета лицо заместителя по политической части и рад был бы поскорее закончить разговор, но Алексей Игнатьевич имел обыкновение излагать свои мысли очень обстоятельно, всесторонне аргументируя их. Он был лет на пятнадцать, а может и на двадцать, старше комбрига. Ему досаждает хроническая одышка, он часто умолкает, принимает назначенные врачом таблетки.