Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 52

Пьян, — безрадостно резюмировала про себя Сольвейг. Вслух же огрызнулась:

—Тебя искала. Стоит тебе одному остаться, как ты сразу во что-нибудь влипаешь.

—Не маленький, свои проблемы сам решу, — оскалился Дола. — А ты бы лучше с Мэдом разобралась, а то я вижу, как он на пороге твоей комнаты каждое утро отирается. Кстати, где он? Что-то не вижу его рядом с тобой.

Где он? — мысленно вспыхнула ведьма, — Известно, где. Послан далеко и надолго ещё днём.

—Ты конченный эгоист, Бес! — рассердилась она. — Мои дела с Мэдом тебя никак не касаются... На себя бы посмотрел, а? Ведёшь себя, как вахлак, ищешь приключений на задницу, совершенно не задумываешься о том, что кто-то за тебя переживает!

—Неужели? — злая издёвка в голосе в ответ.

Всего одно слово — такая малость понадобилась, чтобы Сольвейг вскипела от ярости, а в ее глазах заплясал ведьмин огонь. Она попыталась выдохнуть, досчитать до десяти. На числе «три» взгляд зацепился за паскудную ухмылку на губах Долы, и все спокойствие испарилось в задницу Махасти.

Паршивец. Негодяй. Наглец. Убью.

Дола молча смотрел на неё, криво улыбаясь. Не отвечал на её гневные слова. Сделал шаг вперёд. Второй. Третий.

—Сольвейг... Помолчи. — посоветовал он, замерев совсем рядом с ведьмой.

—Это ты мне говоришь замолчать? Ты хоть меня слушаешь вообще?! — взбеленилась она.

Вместо ответа нелюдь наклонился и накрыл её губы своими.

Поцелуй. Неожиданный, жаркий.

—Я ещё не закончила! — возмущение получилось невнятным и было заглушено новым поцелуем.

У Сольвейг перехватило дыхание, краем сознания ведьма успела подумать, что место для лобзаний Дола выбрал максимально неудачное — буквально за углом лежали неприкасаемые, которых он же и порешил. А потом все мысли исчезли, остались только эмоции и желание — сильное и болезненное. Нелюдь без слов быстро затолкал ведьму в столь своевременно оказавшийся рядом сеновал, и, толкнув ее на стог соломы, навалился сверху.

—Какой же ты мерзавец... — выдохнула Сольвейг, едва иллириец отстранился от неё, чтобы стащить с себя рубаху.

Оставшись в одних штанах, он притянул ведьму к себе, запустив ладонь в её густые волосы.

—Хочу, — не шепот, почти звериный рык.

Рука иллирийца скользнула под подол юбки. Дола на секунду замер, в глазах читался немой вопрос: «где?».

—Портки — ненужный и неудобный элемент одежды, — еле сдерживая улыбку, сказала Сольвейг, завозившись со шнуровкой на его штанах.

Не признаваться же в конце-концов, что у неё были на него те же планы, но при более располагающих обстоятельствах.

Не церемонясь, Дола стащил с ведьмы платье, и Сольвейг сквозь зубы ругнулась, почувствовав, как в задницу ей воткнулась сухая солома.

—О, курва! — услышала она сиплое бормотание и поняла, что Дола тоже прочувствовал всю прелесть любовных утех на сеновале.

Впрочем, нелюдя сие неудобство не остановило — не медля, он снова впился в губы ведьмы поцелуем, а его рука скользнула по низу ее живота. Обхватив иллирийца руками, ведьма подалась навстречу, легонько прикусила встопорщившееся острое ухо.

Своим Даром она увидела, как Дола вспыхнул — и это пламя на мгновение ослепило ее своей нестерпимой яркостью и яростью.

Моя. Только моя, не отдам, пусть выкусит, — мысль, не принадлежавшая ведьме, чужая, совершенно невозможная, случайно зацепленная ее Даром. И чувства — яркие, сильные, как и их обладатель. Сольвейг казалось, что она вот-вот расплавится или сгорит под этим нестерпимым светом чужой души. Выгибаясь навстречу нелюдю, ведьма ловила и ловила отголоски его хаотичных, сумбурных мыслей, теряя последние остатки собственного здравого смысла.

Нужна мне. Раз-два-три — люблю. Щелчок. Не отдам никому-никому, никогда-никогда.

Сам не понимает, не осознаёт. Идёт где-то по краю, в мыслях — странная, нелепая считалочка. В мыслях — несказанное «люблю», а в сердце — огонь, яркий обжигающий. Aen henna — на языке, которого она не знала, слова, которые он никогда ей не объяснит, но и не нужно было больше.

Да к демонам все! — подумала Сольвейг, и не дала ему отстраниться. Обхватив нелюдя руками за шею, она вновь притянула его к себе и поцеловала — впиваясь в красивые губы яростно, жестко.

Сколько в тебе гнева, сколько ярости. И все — под беспечностью и смехом, до тех пор, пока в руках нет меча. Сколько в тебе боли, сколько путаницы в голове. Мысли — их тысячи, одна другую сменяет, и никогда не бывает покоя в твоём сердце. И сколько огня, сколько жажды. Хочешь, чтобы все было твоим, и я тоже. Любишь, я знаю — любишь, но не скажешь, конечно же нет. Будешь целовать до одурения, будешь зубоскалить, но никогда не скажешь. Сколько в тебе желания жить — мне хватило бы на семь жизней вперёд.

Мысли путаются — глупые, ненужные. А чувства — через край.

Охнуть, почувствовав горячие пальцы на коже — до боли, до синяков сжимавшие такое хрупкое, по сравнению с ним, тело. Взглянуть в по-зверьи жёлтые глаза — и утонуть в их расплавленном золоте. Закинуть ноги на широкие плечи, снова притянуть к себе, вцепившись пальцами в загривок.

Жар серой кожи — обжигает, движения резкие, дыхание рваное. Нет ничего больше вокруг и даже злосчастная солома, впивающаяся в задницу и спину, больше не причиняет неудобств. Больше нет мыслей, нет Лайе, нет Мэда, нет этого богами проклятого города, и нет страха перед тысячей Его голосов.

Прочертить ногтями красные борозды на спине, подаваясь вперёд — прикусить зубами плечо, скрадывая собственный крик, услышать тихий, звериный рык в ухо.

Выгнуться в такт движениям — они все сильнее и быстрее, невнятно прохрипеть-простонать имя — настоящее, не прозвище.

Сильнее, ещё сильнее, быстрее, вот так.

И мир вокруг взорвется и разобьётся вдребезги — вместе с ними обоими.

А после — оглушённо лежать, пытаясь отдышаться и чувствовать сумасшедшее биение сердца нелюдя, уткнувшегося лицом в её шею.

Сольвейг старалась не шевелиться — сухая солома по-прежнему царапала кожу, путалась в волосах. Ведьма чувствовала дыхание иллирийца, щекотавшее ей кожу, и боялась заговорить первой. Почему-то ей сейчас было страшно посмотреть ему в глаза, вздумай он поднять голову. Она услышала, как он что-то тихо пробормотал на родном, иллирийском языке, потерся носом о ее шею. Затем приподнялся, позволив ведьме вздохнуть полной грудью. Сольвейг немедленно захотелось зажмуриться, лишь бы не видеть его взгляд. Словно боялась снова утонуть в этих глазах цвета расплавленного золота.

—Aen henna, — улыбаясь краешком рта, произнёс он уже знакомые ей слова.

Только теперь она знала, что они значат. Почему-то стало тревожно, страшно, словно все это был сон, все это не с ней, не с ними.

Дола перекатился на спину и тут же ругнулся, проклиная колючую солому. Ведьма наощупь нашла его руку — и легонько ее сжала.

Говорить не хотелось, двигаться тоже. Затянувшееся молчание отнюдь не казалось тяжёлым или неловким — они просто делили его на двоих, этакое взаимопонимание лишь между ними. С помощью Дара Сольвейг прислушалась к Доле и улыбнулась — буря, бушевавшая в нем, стихла на время.

—Скажи, — вдруг спросила ведьма. — Почему «Бес»?

И почувствовала, как он напрягся, будто подобрался весь. И явно не торопился отвечать. А лицо его приобрело отстраненное выражение, словно мыслями он был очень далеко отсюда.

Вечная Земля Иллириан, Дуэн Брон. 17 лет назад.

—За грубое нарушение дисциплины и за проявление неуважения к вышестоящему сану, рядовой Даэтран приговаривается к наказанию в виде сорока ударов плетью. Исполнить! — голос капитана звучит сухо и ровно.

Словно и не младший принц Даэтран стоит перед ним, а иллириец самой низшей касты. Дола криво усмехается — привилегиями здесь пользуются исключительно отпрыски других Домов. Йонах, Махавель, Сионар, Янос, Глеанн, Ассэне — все они, но только не Дола Даэтран. Не то, чтобы ему это мешало, чего-то подобного он ожидал, идя в армию. По-правде говоря, первое время командование было в замешательстве: Дола все-таки принадлежал к императорскому роду, но в то же время иллирийцы не жаловали полукровок. И Дола сам облегчил им задачу, быстро проявив свой норов и буйный характер.