Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 76

— Рон! — Жеан стремглав бросился к рыцарю. — Что ты делаешь?!

— Проявляю чудеса благоразумия! — резко ответил тот и даже не обернулся, должно быть, узнав его по голосу. — Давай, Эдмунд! Нужно спустить лестницу и перебросить сундук! А на расстригу не обращайте внимания.

Несколько рыцарей — и среди них был Эдмунд, тяжело пыхтя, взвалили лестницу на стену, откуда Рон и оставшаяся часть бойцов бережно опустила её вниз.

— Неужто вы хотите сбежать?! — изумлённо закричал Жеан и, подавив чувство самосохранения, бросился к лестнице, бесцеремонно расталкивая крестоносцев. — Рон! Ты не можешь, слышишь! Эдмунд! Я — из Отряда Бессмертного Лавра… и не только я, ты не имеешь права нас бросать!

Жеан был настолько поражён, что едва мог связно говорить. Он ясно слышал, что сказал на днях Рон, не поверив чудесной находке в виде наконечника святого копья, однако никогда бы не подумал, что у того хватит смелости и нахальства дезертировать, как жалкому крестьянскому оборванцу, даже не представлявшему изначально, что такое война. Ему — опытному рыцарю, на чьи плечи с недавних пор возложена ответственность за благополучие целого народа! Да ещё увлечь за собой других!.. Неужели этот заносчивый английский изгнанник не боится бросить дурную тень даже на собственное имя?!

— Рон! Ты не забыл, что занимаешь одно из почётнейших положений в городе?! Ты — армянский полководец! Ты убил Фируза, чтобы им стать!.. Неужели ты думаешь, что им удастся пережить эту потерю?! Не за горами сражение, решающее, судьбоносное сражение! Мы нуждаемся в сильном и опытном полководце! Я знаю, знаю, что ты безнравственный мерзавец, но подумай хотя бы о себе, о своей чести, в конце концов о владениях! Эдмунд! А ты?!

— Охлади пыл, если дорожишь жизнью! — угрожающе процедил Рон, беспокойно топчась по краю стены, пока Эдмунд заботливо обвязывал сундук размахрёнными верёвками.

— Ты слышал весть о звезде? Мы можем победить! Почему, почему ты бежишь тогда, когда нам… — захлёбываясь от гнева, запричитал Жеан.

— Имя твоей звезде — Полынь! — насмешливо рявкнул Рон. — А вам — безумцы!

— Неужели тебя ничего, ничего не тревожит?!

— Да. Именно ничего. Я ненавижу армянских собак, ненавижу ромеев, норманнов и всех лже-христиан, презираю Боэмунда, обрёкшего нас на смерть! К чему мне владения, к чему мне доброе имя, если буду я мёртв? Знаешь… будь я на твоём месте, взял бы пример с самого себя. Неужто тебе до сих пор не очевидно, что это — неминуемый конец? Оглянись вокруг. Понюхай, чем пахнет воздух. Спроси у знатных сеньоров — не у своих твердолобых друзей-вилланов, не видящих дальше своего огорода, — верят ли они в победу. Хочешь, я возьму тебя с собой? Научу держать боевой меч и подыщу женщину? Возможно, ты станешь чьим-нибудь оруженосцем и не будешь знать нужды до конца дней, если не лишишься рук на первой же тренировке…

— ТЕБЕ ЛИ РАЗГЛАГОЛЬСТВОВАТЬ О ЛЖЕ-ХРИСТИАНАХ?! — отчаянно и надрывно заорал Жеан. Воспалённая гортань его болезненно съёжилась, в ушах зашумело голодным шумом. Гадкое предложение Рона, произнесённое насмешливо-вальяжным тоном, окончательно лишило юношу самообладания.

В следующую секунду чьи-то протяжные крики раздались издалека, и с каждым мгновением они становились всё громче.

— Убить! — вкрадчиво бросил Рон, и Эдмунд тотчас сорвался с места. Призыв Рона отдался в ушах Жеана гулким эхом, резкая боль пронзила его грудь — атаковать члена собственного отряда являлось верхом вероломства, которого Жеан не ожидал. Тёмные круги поплыли перед померкшим взором. Он последний раз моргнул, и всё кануло в кромешный мрак.

========== 5 часть “Антиохия”, глава XXII “Спасение” ==========

Жеан очнулся в своём временном пристанище с перевязанной раной на груди и, скорчившись от ноющей боли, вспомнил, что с ним произошло.

«Убить!»

Этот краткий, леденящий душу призыв до сих пор звенел в ушах. И хотя Жеан пробудился, чем был обязан прежде всего Божьей воле (милости или наказанию — оставалось неразрешённым), чувствовал себя точно бренное бездыханное тело, обретшее способность мыслить и чувствовать. Он бы и впредь лежал так, бездумно глядя опустошённым взором в серый потолок, если бы спустя несколько минут в спальню не вошла Кьяра. Пряный запах травяной похлёбки развеялся в затхлом воздухе. Жеан удовлетворённо зажмурился.

— Ты проснулся! — радостно воскликнула воительница.

— Да. И кажется, припоминаю, что со мной случилось, — вяло протянул Жеан. — Ты знаешь, они поймали их?

— Должно быть, прихвостни Рона не успели завершить начатое, потому что за ними устремилась погоня.

Кьяра, осторожно опустилась на кровать, покрытую всем, что только нашлось, от соломы до бараньих шкур, поднятых с пола. Затем поднесла к его носу деревянную миску с похлёбкой и на четверть наполненную фляжку с водой, которую Жеан моментально выхватил и выхлебал. Блаженное чувство разлилось по телу. Живительная влага пропитала его изнутри.

— И нет. Они всё-таки успели бежать, — продолжала Кьяра. — Перекинули лестницу через стену и умчались прочь. С сокровищами. Даром, что без коней. Дезертировали! Почему я не удивлена? Не раз ведь говорила, дай Рону тридцать сребренников — и отца продаст, и мать продаст, и душу заодно! До сих пор не позабыла его грязных слухов. Забудешь тут, когда некоторые до сих пор продолжают об этом болтать… болтать и лезть, так что прятаться приходится! Хотя минуло уже два года! — Кьяра призадумалась. — Подожди-ка! Мы выступили из Сан-Джермано в день Успения Богоматери — то был 1096 год, а нынче Пьер и Поль — 1098… Два, почти два года паломничества! Ах! Ты хоть понимаешь, что это за цифра?!

Заключительные слова Кьяры заставили Жеана похолодеть не то от восторга, не то от изумления или даже ужаса.

Подумать только! Два года! В то время как в недалёком прошлом Жеану было трудно и помыслить о том, что его жизнь перевернётся настолько удивительным образом. Всё могло сложиться совершенно иначе! Сейчас он бы мчался по узкой улочке сицилийского захолустья, одного из тысяч таких же сицилийских захолустий, бок о бок с братом Франческо, в надежде не опоздать к вечерне… Вечерне, которую, как и в прочие дни, вёл бы Сильвио. Он бы, как прежде, опустился на колени в сердечной молитве, не задумываясь о том, Кому молится, ибо ответ был бы очевиден. А на следующий день они с Франческо и другими братьями продолжили бы заготавливать запасы на грядущую зиму, то и дело совершая перерывы на получасовую молитву. И чистое, мирное небо простиралось бы над ними бескрайней пеленой, посылая на землю ласковые солнечные лучи, а воздух бы переполнял лёгкие Жеана нежными ароматами занимающегося лета. Дивного сицилийского лета, пахнущего персиком и розмарином.

И никогда Жеану не пришлось бы познать иной любви, кроме Божьей… Именно это было ему сейчас наиболее дико. До сих пор он никогда не задумывался о том, что представляет из себя духовная привязанность к женщине, хотя знал со слов Франческо, что она существует и, более того, не считается греховной в мирских условиях. Что касается плотской стороны любви, бывший послушник нередко задавался вопросом: «А каково это? Ужели столь приятно, что многие люди, в том числе и монахи, готовы марать собственную честь в глазах Всевышнего, дабы ввериться некому кратковременному удовольствию? Как вообще это происходит?» Познания его были весьма скудны, однако всякий раз, когда он волей-неволей начинал возвращаться к этим непостижимым вопросам, странное чувство охватывало юношу благоговейным переливом. Жеан не знал, что это за чувство, но подсознательно осознавал его греховность, а оттого, несмотря на соблазн, боялся заговорить с братом Франческо.

Но вот он очутился в миру. Став предоставленным самому себе, Жеан познал многое, включая данное, и понял, насколько омерзительно это чувство по своей природе. Давая ему волю, он бесчестил не только себя, но и Кьяру, что всегда стояла наголову выше него.

Да, Жеан по-прежнему отчётливо помнил тот погожий августовский денёк, когда они с Кьярой впервые повстречали друг друга. Когда он не мог и подозревать, какая благородная и славная натура скрывается за обликом легкомысленной девы, столь безжалостно отяготившей себя грубым мужским платьем. Он в точности помнил каждую черту её образа и с уверенностью готов был заявить: ныне Кьяра ни капли не походила на ту юную крестьянку, что стояла перед ним два года назад. Возможно, Жеан был единственным, кто видел это воочию. За прошедшее время сложение Кьяры заметно окрепло в мускулатуре, однако при этом стало более походить на женское, хотя и не обладало выдающимися формами, нежели девочки-подростка. Бархатистая кожа огрубела. На некоторых участках её чётко вырисовывались боевые отметины, число которых с каждой стычкой всё увеличивалось. И даже былой детской непосредственности не читалось в выразительном лице, лишь сдержанная сосредоточенность с едва заметной мрачной печатью скорби.