Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 72

Он всё-таки опоздал!

— Ты…

— Всё хорошо! — как можно беспечнее и веселее, выпалила Кьяра и желчно добавила: — Мы выстояли!

— Кьяра. Прекрати немедленно! Мне не нужна твоя натянутая усмешка… я и так всё зна… — напустился Жеан, но голос его сорвался на судорожное всхлипывание. Он притянул Кьяру к себе и зарылся носом в волосы в приступе горького рыдания.

Воительница уткнулась лицом в грудь Жеану, и вскоре он почувствовал, как саржу, из которой была пошита его рубашка, пропитывает тёплая влага.

— Для него… смерти больше нет, — с усилием продолжал Жеан. — Ему будет сладко в раю, слышишь?

Однако сказанное мало утешало даже самого Жеана. Ян погиб в самом расцвете молодости, погиб ни за что, по жалкому недоразумению, и, что самое досадное, его, как и в своё время Пио, вполне можно было спасти. Ухватить за руку, расправиться с врагом раньше, броситься на подмогу — всё, что угодно!..

Но он потерял его. Он всё-таки потерял его. Снова потерял по своей никчёмной беспомощности.

Жеан пытался убедить себя, что гибель Яна не была напрасна — Ян открыл ему дорогу в Иерусалим, но тут же преисполнялся бессильного гнева. Почему именно он, а не Ян достоин войти в Священный Град? Лишь потому, что, подобно ханже-фарисею, понимает в христианстве более, нежели несчастный мальчишка? Толку от знания, когда имеешь веру с горчичное зерно и уж наверняка не смог бы пожертвовать жизнью ради спасения ближнего?!

— Мы даже… не можем предать его земле! — словно прочитав мысли Жеана, заикаясь, прошептала Кьяра. — Мы здесь, а он там — на противоположной стороне стены. Мы будем здесь… наблюдать за тем, как его плоть разлагается… под обломками башен… и… Ах, Боже! Как страшно… Но почему, почему именно он?! Совсем мальчишка…

— Многие, — глухо отозвался Жеан.

Кьяра что-то промолвила в ответ, но резкий порыв не по-весеннему холодного ветра заглушил её слова. Точно повинуясь тайному сигналу, двое подняли глаза к лиловому закатному небу, и уста их беззвучно зашевелились в молитве.

«Молю вас… упокой его с честью, о славное небесное воинство, и да пребудет с ним вовеки Царствие Божие».

========== 5 часть “Антиохия”, глава XIX “Осада. Знамение средь бела дня” ==========

Восточное лето вновь вступало в свои права, беспощадно потопляя город в палящих солнечных лучах и наполняя воздух мертвенной сухостью, что так тяжело приходилось переносить Жеану. Стирая со лба натёкший пот, он осторожно уложил в вырытую им могилу тело крестоносца, погибшего на днях. Это был один из тех бедняг, каким не удалось выстоять в ожесточённой борьбе за остатки продовольствия. Его убили собственные боевые товарищи. Жеан бросил лопату и сел, устремив взгляд вдаль, на нагромождение гражданских домишек с плоскими крышами, узкими окнами и ржавыми балкончиками, увешанными узорчатыми полотнами. Над ними, на самой вершине песчаной горы, красовалась мечеть. Изумрудный, увенчанный полумесяцем купол, витражные окна, минареты, уложенные мозаичным растительным орнаментом, — всё, вызывая дурноту, переливалось аляповатыми красками. Через минуту Жеану даже почудилось, будто он видит перед собой не настоящие сооружения, а их отражения на колеблющейся водной глади — всё мешалось, плыло перед глазами, и он чувствовал, что голова его, спечённая солнцем, кружится всё сильнее. Глаза закатились, ослепительно-голубое небо сделалось серым.

«Жеан! Тебе плохо! Сними эту гадкую кольчугу!» — приглушённый возглас, раздавшийся откуда-то сверху, заставил Жеана опомниться. Он тряхнул головой. Сосущая боль сжала его мозг, и солнце опалило глаза, после чего Жеан увидел Кьяру — она выглядела встревоженной.

— Ты уже бредить начал, — проговорила она, заботливо стягивая с Жеана нарамник.

— Да… спасибо, — пробормотал тот. — От этого марева больно глазам. И всё… всё пропахло мертвечиной! Того и гляди, сгниют мои собственные лёгкие!

После того как жителям Антиохии удалось отбить штурмовую атаку новоприбывших сарацин, частые стычки стали куда менее размашисты. Кербога изменил тактику. Жестокая война на истощение вновь вступила в силу, превратив окружённый врагом город в гиблую юдоль, однако теперь жертвами стали сами крестоносцы.

К слову, дела могли обстоять куда хуже, не будь Кербога и побеждённый Кылыч-Арслан заклятыми врагами. Но даже осознание этого мало утешало Жеана.

— Снова жертвы? — вяло спросила Кьяра и кивнула в сторону ямы. Жеан, прежде чем ответить, окинул её угрюмым, окончательно прояснившимся взглядом.

Туника Кьяры была сплошь перепачкана грязью и в некоторых местах порвана. Волосы, наполовину состриженные, окаймляли шею двумя спутанными колтунами, а лицо осунулось и покрылось воспалёнными ожогами.

— Да. Я не знаю, как зовут этого человека, но мне известно, что его убили, когда он попытался подъесть остатки еды за кем-то из собратьев. О Кьяра, ты хоть осознаёшь, что, если так дальше пойдёт, мы начнём набрасываться друг на друга?!

В ответ воительница лишь тяжело вздохнула и с тоской взглянула на распластавшееся в яме тщедушное тельце, завёрнутое в льняную простынь. Затем окинула взором скромное, но необычайно разросшееся кладбище. Тут и там торчали наспех сколоченные кресты, лежали деревянные и каменные таблички с обозначением имён и краткими подписями за упокой. «Умерший за веру», «Requiem aeternam dona eis, Domine», «A freolic»* — гласили они. Множество бойцов, в основном сарацинских, было погребено без достопамятных досок.

— А Ян? — спросила Кьяра.

— Он… — замялся Жеан, чувствуя, как болезненные оковы безысходности начинают стискивать его сердце. — Он уже неузнаваем. Сарацины не хоронят крестоносцев… все они… все они по-прежнему лежат там, тлеющие под палящим солнцем и поедаемые червями. Прости. Мне самому трудно говорить об этом… Впрочем, тело — лишь временная оболочка. Душа его — вечна и упокоилась во благости, другие же… Бог им судья. Кьяра. Ты вся пожелтела. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Превосходно. Дай помогу.

Подняв лопату, валяющуюся возле ямы, Кьяра принялась забрасывать тело землёй. Однако по прошествии нескольких минут бессильно рухнула на колени в тяжкой одышке.

— Кьяра!

— Упадок сил, — с трудом выдавила она. — Я так слаба и беспомощна… Прости.

— Не смей извиняться! Эта работа не для тебя! Сколько ты не ела? — Не дожидаясь ответа, Жеан бросился к скудным зарослям крапивы, произрастающим вокруг ямы, и принялся обрывать пересохшие стебли — в садах с домашними растениями не осталось ни единой былинки, пригодной для еды. — Нельзя так себя истязать. Тебе есть, о верь мне, есть, ради чего жить! Сейчас мы сварим эти листья, как следует насытимся, и я захороню ещё несколько трупов. Кьяра, Кьяра… как ты не понимаешь, что ты — последнее, что у меня осталось?! О нет! Ты — первое и последнее, что у меня было! — Он всё рвал и рвал, раскапывая корни, сгребая труху и не чувствуя ни малейшей боли в обнажённых, зудящих от пота ладонях.

— Всё я понимаю! — огрызнулась Кьяра. — Но ты же осознаёшь, легко сказать «Тебе следует плотнее питаться!», когда от нехватки продовольствия мы едва не вгрызаемся друг другу в глотки! Не знаю, как ты, а сарацинской плотью я по-прежнему брезгую, хотя ею без преувеличения можно накормить весь город. Ещё у меня на днях издох конь, но его тут же уволокли и по частям растащили… и кровь выхлебали, как вино. Меня даже не подпустили — погрозились обесчестить, если препираться стану. Зверьё. Ей-Богу, самое что не на есть озлобленное зверьё! И знаешь, чего я больше всего боюсь? Озвереть! Озвереть так же, как они! Господи! Не допусти! Не допусти, чтобы мы варили крапиву в человеческой крови! Не допусти, чтобы местные поедали своих детей, насаживая на вертелы как поросят!..

— Смотри, что я нашёл! — оживился Жеан, вырыв из-под корней худосочного дождевого червя. — Будешь?

— Конечно. Только смотри, не потеряй, — скривилась Кьяра. — Если съеденная на днях жаба почудилась мне пряником, что толковать о букашках?..