Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" - Страница 51

Жеан хотел было отстраниться, но пьянящий хлебный аромат, ударивший в ноздри, помутил его разум, и в конце концов он вгрызся в лепёшечную мякоть.

Насилу затолкав в горло последний кусок незавидного яства, Кьяра поднялась с земли.

— Побудь со мной, — умоляюще простонал Жеан и коснулся руки Кьяры, легонько, точно боясь причинить боль её огрубевшей и засаленной коже.

— Сомневаюсь, что тебе нужна помощь в полировке меча.

И Кьяра поспешила удалиться, оставив Жеана наедине с душащей пустотой, которую не могло заполнить даже свежее белое вино вприкуску с копчёным окороком, не говоря уж о пресных пшеничных лепёшках. «Не удивлюсь, если после она помчится к Рожеру», — с горечью подумал Жеан, чьи пренебрежительные чувства к молодому оруженосцу стали окончательно ясны. Сознательно он по-прежнему считал Рожера недостойным Кьяры, равно как и себя, но сердцем не ощущал ничего, кроме обыкновенной ревности.

«Несчастный лицемер!»

Но ни Рожер, ни Кьяра не беспокоили Жеана в такой мере, в какой тревожила неуязвимость Антиохии, а также почти лишённая лесов местная природа. Стены крепости были слишком высоки, чтобы подыматься по хлипким, изготовленным из кустарника лестницам. Слишком широки, чтобы таранить. Все греческие умельцы погибли при Дорилее. Византия находилась далеко позади, а потому не могла снабдить крестоносцев своевременно. Оставалось лишь выжидать, то и дело схлёстываясь с сарацинами в быстрых и зверских схватках. Мясо сменилось просяной кашей, фрукты — хлебными корками, вино — водой, но пищи, пускай и скромной, было вдоволь: она поступала из ближайших отвоёванных селений. Жизнь в лагере несколько переменилась. Те, кто ранее с особой отдачей тренировались и вверялись азартным развлечениям, вели теперь почти монашеский образ жизни, по необходимости работая, а большую часть времени отсиживаясь в шатрах и мысленно постигая тайны мироздания. Другие, за кем Жеан этого ранее не замечал, в попытке забыть о недоедании и тревогах, старательно занимались, общались с женщинами, играли в шахматы и кости. Юноша не мог отделаться от ощущения, что вот-вот грянет гром, и на крестоносцев обрушится череда разнородных бедствий. Грёзы Жеана ночь и от ночи становились всё мрачнее. Порой мутные тени приобретали вполне определённые очертания. Он видел семь ангелов, трубящих светопреставление в пламенеющей пучине неба, видел стаи саранчи, рыхлящие грешную землю, и дымная, ядовитая горечь жгла язык, так что ещё долго приходилось заедать её по пробуждении.

«Кто я такой, — думал Жеан, — чтобы Вседержитель предупреждал меня о конце времён?» и пытался успокоить себя. Но сердце не внимало гласу разума. Жеана охватывал животный страх, и следующей ночью кошмары возвращались, картина на картину накладываясь друг на друга.

— Месса! — напомнил пробегавший мимо Ян. Жеан неохотно встал, пригладив густые тёмно-русые волосы, успевшие дорасти до плеч и оттого сделавшие своего обладателя удивительно похожим на предков-варваров.

«Ах да. Месса».

В центре лагеря столпились священники, облачённые в чёрные сутаны по случаю начала Рождественского поста. На скамье подле епископа Доменико покоились Библия и евхаристическая чаша, круг которых постепенно группировались бойцы, заспанные, грязные и потрёпанные. Даже Рон, тщательно следивший за своей внешностью и отличавшийся особой чистоплотностью, был с ног до головы перемазан в крови, пыли и глине, а тело его источало застарелый смрад пота.

Лицо белокурого рыцаря было сердито и сонно, блеск серых глаз, казалось, стал ещё более колючим и злым. Рон, не отрываясь, глядел на Жеана.

«Чего он уставился? Высматривает на мне мягкое место, чтобы нынче ночью всадить туда кинжал? — Жеан невольно содрогнулся. — Нет! Нельзя показывать своего страха, иначе он и дальше продолжит изгаляться надо мной! Нужно показать, что мне всё равно!»

— Господь с ва…

Хвала Всевышнему!

Жеан обратил взор к Сильвио, чью грудь моментально сдавил приступ удушливого кашля, едва ему стоило начать говорить.

Здоровье приходского священника тревожило Жеана. За прошедшее время Сильвио страшно отощал, бледная кожа сморщилась и стала совершенно прозрачной, и, с каждым днём, вопреки неиссякаемой природной живости, он всё реже покидал шатёр, отлёживаясь в постели и размышляя о чём-то своём, глубоко личном.

— Сильвио, сын мой, сегодня вы славно потрудились и имеете право на заслуженный отдых. Отправляйтесь в шатёр, вы едва держитесь на ногах, — негромко, но внятно произнёс Доменико и обеспокоенно покачал головой.

— Но…

— Ради всего, что для нас свято.

Пошатываясь и не переставая глухо кашлять, Сильвио исчез в ближайшем шатре. Доменико начал проповедь.

Необычайно толковы, проникновенны и, что самое главное, понятны всякому были проповеди этого пожилого римского епископа. Невзирая на почётное положение, Доменико был более близок к простонародью, нежели к знатным сюзеренам, вроде Боэмунда, Танкреда, Готфрида и его брата Бодуэна. Речь его была лёгкой, незамысловатой, многие моменты, недоступные в первозданном виде дремучим умам крестьян и горожан, он охотно разъяснял, сопровождая доходчивыми примерами и приземлёнными образами.

По окончании проповедей Доменико сердце Жеана всегда, будто по велению Отца Небесного, начинало трепетать от слепой, возвышенной радости, однако сегодняшняя, как назло, будто возвратила его в собственное сновидение.

— И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своём…

Жеан закатил глаза, чувствуя, как у него скручивает живот, не то от несвежего хлеба, не то от ночных воспоминаний.

Всё! Всё сегодня против него! Мало того, что Сильвио вот-вот сляжет да Рон не даёт покоя своим испепеляющим взглядом, так ещё и эти давящие строки!

«Осада в разгаре! Зима на носу! Почему, почему именно Откровение?!» — мысленно негодовал Жеан, и ему становилось ещё дурнее. Хуже мирского гнева мог быть только гнев на клир и душеспасительные чтения…

Как только последние переливы псалмов смолкли и толпа начала рассеиваться, Жеан отправился в шатёр, чтобы захватить учебное оружие и приступить к боевым упражнениям.

— Эй, ты! — окликнул Жеана Ян на выходе из шатра.

— Что тебе? — вяло покосился на неотёсанного парнишку Жеан, натягивая на голову шлем.

— А я сейчас собственными ушами слышал, как Рон грозился выворотить тебе кишки и размотать до самого Иерусалима, если ты ещё какую-нибудь несуразицу сотворишь! Конец тебе, ой, конец. Я ведь знаю, что сотворишь! Ой, знаю! Совсем хитрить не умеешь, всё о чести да о чести! А что значит честь? Красное словцо, ничего боле! Кто-кто, а Рон сношал, как грязную жидовку, эту твою честь! К тому же, — Ян понизил голос, — я заметил, он не очень-то жалует норманнов. Только Эдмунду Нормандскому и доверяет! Даже Боэмунд ему не указ! «Ещё чуть-чуть, — говорит на днях, — и сбегу от этого проклятого бастарда» да… как бишь он выразился? «Отродья Голиафа», «Беовульфа гнилых дней» и прочее, прочее занятно-ругательное! Раз Рон готов бежать от Его Сиятельства, прикончить такого маленького человека, как ты, ему не составит никакого труда!

— А чего ты ожидал от чистоплеменного сакса? — ничуть не удивлённый заявлением Яна, вздохнул Жеан. — Хотя даже не будь я норманном, Рон бы убил меня. Что ж. Умру за правое дело.

— От рук собственного собрата по вере?! — изумился Ян. — И охота тебе?! Не вздумай, монашек! Женщины… это дело, конечно, важное, но не настолько, чтоб ради них глотку под удар подставлять. Она тебе всё равно за это спасибо не скажет, погорюет, погорюет денёк-два, да и забудет. Природа есть природа. Ничего не попишешь. Я в этом кое-что соображаю, можешь не сомневаться. У меня, знаешь, их сколько было… у-у-у… я даже досчитать до такого числа не умею! В конце концов всегда можно использовать свою правую руку, если с любовью тяжко. Ты думаешь, Кьяра так не делает? Наивный! Если твоя страстная голубка не отдаётся мужчинам, а без моего покровительства они бы сами её пристроили куда следует, это ещё не значит, что она свята и невинна! Или сбегай к сарацинским пленницам… До того лакомый плод — ни одна знатная норманнская красавица им в подмётки не годится! Жаль, никак уединиться не получается!