Трезуб-империал - Данилюк Эд - Страница 64

Нужно, конечно, объяснить. Но как это сделать? Рассказать им, что в его сне люди из параллельного мира говорили на странном, едва узнаваемом языке?

— Фотографии монет Дзюбы… — сказал Сквира.

— Причем тут это! — вскрикнул Часнык.

— При том, что я не мог прочитать надписи на тех монетах. Слишком много странных букв! Шрифт выглядел совершенно не привычно. А ведь не прошло и трехсот лет с того момента, когда эти надписи были понятными и легко читаемыми. Насколько я понимаю, русская письменность долго развивалась, пока стала такой, как сейчас?

— Естественно, — пожала плечами Марта Фаддеевна. — Это ведь живой язык.

— Изменялась настолько, что в разные века надписи на русском языке выглядели абсолютно по-разному, будто написанные на разных языках?

— Ну, почти, — кивнула старуха. — Вряд ли вы без подготовки сможете читать тексты семнадцатого века. А житель семнадцатого вряд ли мог прочесть тесты, скажем, тринадцатого века.

— А что изменилось?

— Ну… — она развела руками, — если коротко, то все! Все изменилось! Набор слов, то, как слова друг с другом связываются, построение фраз, начертание букв, сами буквы, орфография, грамматика, конечно… По сравнению с первоначальной кириллицей исчезли четырнадцать букв и почти все надстрочные знаки. Появились четыре новые буквы. Шрифт сильно изменился, особенно после реформ Никона и Петра Великого. Просто совсем другое начертание. Визуально выглядит, действительно, как другой язык. А когда мне было лет десять, пропали еще и твердый знак в конце слов, «фита», «ять» и…

— А украинская письменность? — нетерпеливо перебил ее Северин Мирославович.

Марта Фаддеевна явно не понимала, куда клонит Сквира.

— Из-за многовекового отсутствия суверенитета до девятнадцатого века украинцы пользовались чужими системами письма — русской, немецкой, польской, венгерской, румынской. В девятнадцатом столетии возникли несколько вариантов собственной письменности — кулишовка, драгомановка, абецадло. Тарас Шевченко писал ярижкой. Нынешняя система победила лишь лет сто назад. Она базируется на реформированном русском шрифте. Практически повторяет его. До мельчайших деталей. Конечно, есть и несколько специфических букв, вроде «ї». Появился апостроф. Буквы «е» и «є» стали передавать разные звуки. За ненадобностью исчезли твердый знак и «ы»…

— Как же случилось, — произнес Сквира ровным голосом, — что мы можем легко прочитать надписи на монете Максима Третьего? И буквы, и построение фраз, и смысл написанного — совершенно привычные, наши!

— Вы о чем? — недоумевал Часнык.

— Почему, самостоятельно развиваясь на протяжении многих веков в собственной стране, украинская письменность в параллельной вселенной подверглась тем же изменениям, что и русская — в России нашего мира? Всё — набор букв, способ их начертания, знаки препинания, место слов во фразах, падежи?

Часнык угрюмо молчал.

— Как, например, вышло, что звук «йи» передан на монете не иначе, как привычной для нас буквой «ї», которая появилась… Когда появилась?

— В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, — автоматически ответила Марта Фаддеевна. Потом покачала головой и улыбнулась. — Вы мне нравитесь, капитан!

— Это еще не все, — смутился Сквира. — Пойдемте, пока нас не завалило.

И стал подталкивать Часныка к выходу. Старик нехотя двинулся к главному коридору. Марта Фаддеевна замыкала шествие.

— Не все? — спросила она, когда они миновали камеру с водной чашей. — А что еще?

— Почему трезуб-империал изображает не что-нибудь, а то, как могла бы выглядеть монета именно королевства Русь? Не странно ли, что вы недавно целый вечер яростно спорили, а теперь вдруг появилась монета, так ярко иллюстрирующая этот спор?

— Странно, — согласилась Кранц-Вовченко.

— А может, и нет! — тут же сам себе возразил Северин Мирославович. — Ведь чеканили империал не вообще, а специально для Ревы. За время расследования эту монету видели десятки человек — и ни у кого из них даже мысли не возникло, будто она имеет отношение именно к Галицко-Волынскому государству четырнадцатого века. Только участники того спора, в первую очередь, конечно, Орест Петрович, могли понять, что именно символизирует собой этот империал. Только он мог оценить. И не просто оценить, но и восхититься, испытать радость, счастье… — Сквира едва не добавил, что в его сне Рева сам выбрал монету Максима Третьего. И даже настаивал на ней, требовал ее. Какие все-таки штуки проделывает подсознание!

— Да, — сказала старуха, — если можно бы было материализовать самые безумные, самые невероятные мысли Ореста о его некогда великом городе, то они выкристаллизовались бы как раз в этой монете… Но зачем? Зачем кому-то создавать трезуб-империал? Для Ореста? Единственно для него? Зачем?

— Не знаю, — покачал головой Сквира, — пока не знаю…

Они вышли в основной коридор, и теперь можно было вздохнуть с облегчением.

— Но я знаю кое-что другое, — продолжил капитан. — Мало понимать, что Реве нужна была монета королевства Руси. Следовало еще представлять, что именно на такой монете должно быть изображено! Так, чтобы все соответствовало придуманной легенде. Било в одну точку. Не противоречило одно другому. Соответствовало историческим фактам. Дабы впечатлить. И притом… э-э-э… не переборщить!

Старуха замерла посреди коридора, будто натолкнулась на невидимую стену.

— Монету чеканил кто-то из шести участников того разговора у Ореста! — проговорила она пораженно. — Мы тогда в деталях обсудили все, что требовалось знать для подготовки этой мистификации!

Володимир, гостиница, 15:55.

Северин Мирославович, стоя под холодным душем — а теплой воды в гостинице никогда не было, — сначала не понимал, что за звук доносился до него. Тот, минуя гулкий коридор, пробивался через две двери и перекрывал журчание тонкой струйки воды в общей для всего этажа душевой… Лишь спустя полминуты капитан догадался: это в его номере трезвонит телефон.

Очередная трель была уже седьмой с того момента, как Сквира начал их считать. Явно что-то случилось…

Слабая струйка ставшей уже ледяной воды никак не хотела смывать пену. Волосы будто удерживали шампунь на себе.

Восьмой звонок…

Капитан, тихо выругавшись, закрутил краны и принялся вытирать воду вместе с пеной. Полотенце мгновенно намокло, потяжелело и начало размазывать по коже влагу, а не просушивать ее.

Девятый звонок…

Северин Мирославович, кое-как накрутив короткий лоскут полотна на бедра, выпрыгнул из душевой, добежал до двери в свой номер, подлетел к телефону и, наконец, поднял трубку.

— Капитан Сквира, — четко сказал он.

Вокруг его босых ног на полу сразу же расползлось темное пятно.

В трубке было тихо. Но это была не та телефонная тишина, которая возникает, если не срабатывает автоматика и сигнал не доходит до абонента. Нет, это была живая, дышащая тишина. С той стороны его слушали.

— Капитан… э-э-э… Сквира, — повторил Северин Мирославович.

Через окно он видел центральную площадь города, залитую солнечным светом, яркую, почти праздничную. И пустынную, как всегда. Только у гастронома мельтешили несколько человек.

— Вас… ну… не слышно, перезвоните, — И Северин Мирославович положил трубку на рычаг.

Несколько секунд ничего не происходило. А потом вновь раздался звонок.

— Капитан Сквира!

Тихо.

— У аппарата!

В трубке слышались далекие шорохи и потрескивания — работали реле и трансформаторы, удерживая соединение двух абонентов.

— Говорите же! — выкрикнул Северин Мирославович, понимая, что говорить человек с той стороны провода не собирается.

Капитан уже готов был дать отбой, когда ухо неожиданно уловило негромкий перезвон. Невидимые часы, несомненно стоявшие в той же комнате, откуда звонили, сыграли что-то знакомое и стали мелодичными ударами отмерять время.

Сквира замер. Он знал, что это были за часы. Тот же звук, тот же тембр, та же мелодия. И даже едва уловимое эхо, отражавшееся от стен. В опечатанном, пустом доме Рыбаченко, в комнате, где стоял стул, очерченный кровавым полукругом, напольные часы отбили четыре…