То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 47

Отшумела свадьба, и взялся Друян за молодую жену: с кем гуляла? Бронька ревмя ревет, а хахаля не указывает, боится, стало быть, что Друян с ним счеты сведет. Пришлось ее бить. Аккуратно, правда, чтобы люди по синякам не догадались, что Бронька бита, и не стали бы языками трепать. Наконец не выдержала баба, сказала.

Болеслава этого из соседней деревни Друян знал, за полгода до красных тот в айзсаргскую форму облачился, петухом ходил. Хозяйство у них было ничего, исправное. Да и парень был видный, чего уж там. При красных скрывался, целый год в лесу просидел, а как немцы пришли — объявился. Прошел месяц-другой, и вдруг видит Друян: катит Болеслав на мотоциклетке и прямой ним во двор, потом сдернул с плеча винтовку и пошел на Друяна. Как бы в атаку, только что штыка на этой винтовке не было. Но Друян никакого страху не выказал, поздоровался, как со старым знакомым, в дом пригласил. Посидели, выпили. Болеслав держался нахально, задиристо, но вроде бы и неуверенно, сам понимал, что ни мундир, ни винтовка еще не дают ему права на чужую жену. А Бронька, как увидела Болеслава, побледнела и шасть из дома, в хлеву просидела, пока Болеслав не уехал. Друян же держался спокойно, подливал самогону, интересовался, что в газетах пишут. Напоследок пригласил Болеслава заезжать, когда охота будет, благо у того теперь мотоциклетка. Бронька вошла сама не своя, с порога стала божиться, что она ни при чем, что ничего у нее с Болеславом нету. Так она испугалась, что возьми тогда Друян вожжи, ей бы, пожалуй, даже легче стало. Но Друян молчал, до полуночи сидел за столом и цедил самогонку. На следующий день вся деревня знала, что к Друянам Болеслав приезжал и что его там как родного приняли. Мужики ухмылялись, бабы негодовали, во всем обвиняли Броньку. Бронька ходила как в воду опущенная, к родной матери боялась зайти, та бы ее и убить могла. Неделю спустя снова застрекотала мотоциклетка, и опять Болеслав был принят как добрый знакомый. На этот раз Бронька из дому не убежала, даже тайком поглядывала на Болеслава, хотя и слова при нем не сказала. Болеслав стал приезжать регулярно.

И наступило еще одно утро, и снова Друян и Кит шли гуськом по еле заметной тропке. Темный еловый лес постепенно редел, а потом и вовсе кончился. Вдалеке синело озеро. Остановились. Друян смотрел то на озеро, то на далекие башни костела, что-то соображал. Кит не выдержал:

— Далеко еще?

— Не близко.

— К вечеру дойдем? Сегодня ведь третьи сутки.

— Куда торопишься? Краля тебя там ждет?

Кит промолчал. Но вместе со злостью зародилось подозрение. Он даже отступил на шаг, чтобы в случае чего оказаться за спиной у Друяна и снять пистолет с предохранителя. Друян предостерегающе поднял руку: тише!..

Кит замер, прислушался. Ничего. Тишина. Нет, что-то вплетается в тишину, словно где-то далеко-далеко закипает чайник, булькает… Чем дольше он прислушивался, тем отчетливее становилось это бульканье. Или гудение?..

Друян обернулся, тонкие губы криво усмехались.

— Палят.

— Палят?

— Фронт на нас прет, — уже без усмешки сказал Друян.

Теперь Кит понял. И растерялся. И, чтобы скрыть растерянность, как можно авторитетнее подтвердил:

— Да, да… канонада.

Не сговариваясь, они присели. Сегодня рюкзак нес Друян. Он развязал его, достал полбуханки хлеба, отрезал финкой два толстых ломтя, один протянул Киту.

Сидели, жевали. Слух навострился, и канонада становилась все явственней.

— Здорово долбают, — сказал Кит.

Друян не ответил, сейчас было не до пустых разговоров.

К одинокому, затерянному среди леса хутору они подошли еще засветло. Остановились на опушке.

— «Алвишки»? — с надеждой спросил Кит.

Друян помолчал по своему обыкновению, потом подтвердил:

— «Алвишки».

Они стояли, прячась за соснами, и внимательно наблюдали за хутором. Кит почти уверился, что дом необитаем, когда дверь внезапно распахнулась и во двор вышла молодая женщина простоволосая, в черной короткой юбке, по контрасту с которой ноги ее казались белыми, как сметана. Женщина обогнула дом, прошла в обнесенный плетнем огород, нарвала там чего-то и снова вернулась в дом.

— Будем ждать темноты? — спросил Кит.

— Вот что, парень, — Друян сбросил рюкзак, — я пойду, разведаю, а ты жди. Если порядок там, позову.

И он пошел, но не прямиком через луг, а обогнул хутор по лесу и двинулся к дому со стороны огорода. Кит вытащил свой маленький браунинг, опустил предохранитель, послал патрон в ствол. В случае чего он попытается прикрыть Друяна, хотя стрелять из такой игрушки на расстоянии в сто метров то же, что кричать пиф-паф…

Друян сидел в кухне за большим выскобленным столом и хлебал молочный суп. Он и не подозревал, что изголодался по горячему вареву. Катерина сидела на табуретке возле плиты и молча смотрела, как он ест.

Сколько они не виделись? С сорок третьего? Ну да, его тогда призывали в этот самый… в легион. Рука у него уже заживала. А язва была страшная. Как только стало известно, что будут призывать, он взял кусок сырого мяса и привязал его повыше локтя. Язва получилась — не приведи господи. Врачи только головами качали. И Бронька знала про это, и Болеслав. Знали, да помалкивали. Ни к чему им было лишний грех на душу брать. В том, сорок третьем, Друян часто сюда, к Катерине наведывался. Не жить же без бабы.

Катерине семнадцати не было, когда выскочила за лесника. В девятнадцать овдовела, но убиваться не стала, взялась за хозяйство, всегда о своем хозяйстве мечтала, а самостоятельность у нее в крови была. Друян приходился ей каким-то родственником, каким — сам ксендз, поди, не разобрался бы. Когда началось все это, с Болеславом, вспомнил о ней, стал наезжать, не часто, правда, переспит и опять с месяц нету. Катерина не привязалась к нему, но и не отталкивала. Не мешал он ей. А вот с конца сорок третьего как в воду канул. Долго она ничего не знала, потом рассказали люди. Ну что ж, чего-то такого она и ждала…

— Плесни-ка еще, — сказал Друян и протянул ей миску.

Она снова налила ее до краев, поставила на стол.

— А этого парня, что с тобой идет, не позвать? Может, тоже поел бы.

— Ничего, — сказал Друян, — он из города. Небось, и не такие супы там жрал.

Она подошла к окну, посмотрела в сторону леса, потом обернулась к Друяну:

— Так говоришь — идет фронт?

— Идет-то идет…

— Ну…

— Не нукай, я тебе не конь. Дай поесть.

На хуторе было все тихо, но Друян не возвращался. Час, наверно, прошел, а то и больше, прежде чем он появился на крыльце и дал знак рукой, что все, мол, в порядке. Но в дом не позвал. «Ну и черт с тобой», — подумал Кит и растянулся на хвое, подложив под голову рюкзак.

Небо было голубым, как лесная фиалка. В предвечернем безветрии кроны сосен казались нарисованными, и появлялось ощущение нереальности, чудилось, что твердь там, где эти голубые пятна и темно-зеленая хвоя, а ты повис над этой необычной твердью и смотришь на нее сверху вниз. Он и Мотьку приучил фантазировать, только этим и можно было ее угомонить. Сначала она росла какой-то вялой, но потом словно бес в нее вселился, ни удержу, ни управы. Кита никогда не наказывали, он всегда считался почти взрослым, а вот Мотьку драть пришлось. Когда это случилось в первый раз, Кит страшно негодовал. Наказанную Мотьку он пытался утешить совершенно искренне, но она почему-то сочла это фальшью, дополнительной обидой и заорала, чтоб он убирался к черту. Так и сказала: к черту. Тут уж и он обиделся. Пожалуй, с этого и началось их отчуждение. В следующий раз он уже не заступался за сестру, ушел из дому, бродил по улицам, терзался; с одной стороны, Мотьку было жаль до слез и мучило какое-то чувство вины перед нею, с другой — она даже его отталкивала прямо-таки хулиганской грубостью, а грубости он вообще не терпел, тем более в девчонках. Так все и шло, пока Мотьке не исполнилось пятнадцать. Тут ее как будто подменили. Никто не понимал, в чем дело. Мать долго считала, что это какой-то подвох, что Мотька чего-то задумала и рано или поздно выкинет какой-нибудь номер. А девчонка то слонялась по квартире, как привидение, то часами просиживала возле радиоаппарата и слушала музыку. И — почти не верилось — опять стала замечать Кита, даже смотреть на него — и подолгу — с каким-то немым вопросом. Как раз в это время решали они насчет Латгалии. У Кита и своих проблем было предостаточно, но он все еще здорово любил сестренку и не мог не ответить на ее молчаливый призыв. В общем, они не только помирились, но даже с каким-то восторгом открыли друг друга. Теперь они могли говорить часами и, что еще важнее, часами молчать, молчать, восхищенно, почти экзальтированно, поглядывая друг на друга с той великой и необъяснимой нежностью, которая дается человеку раз в жизни и зачастую уходит столь же внезапно, как и рождается.