«Зарево» на высочине (Документальная повесть) - Мечетный Борис Трифонович - Страница 12

— Выметайтесь отсюда сейчас же! Чтоб и духу вашего не было!

Через минуту он уже спокойно распоряжался:

— Трое — наверх, на чердак! Остальные со мной здесь! Стрелять экономно, гранаты только на головы фрицев.

Собранные, сосредоточенные и как будто не торопясь, бойцы выполняли указания командира.

— Будем пробиваться к лесу. Встреча за Краснице, севернее…

…В лес уйти было уже невозможно. Оттуда полукругом двигалась густая цепь гитлеровских солдат. Где-то на дороге рычали моторы — на облаву явились целой автоколонной.

Так начался бой — бой сотен эсэсовцев с шестью партизанами. Если бы можно было поражать стрелами своей молодой смелой души, жечь огнем той ярости, которая кипела в каждом партизане, если бы здесь схлестнулись не автоматы и гранаты, а только силы мужества, любви к тому, за что пошел в бой! Тогда каратели были бы испепелены.

Партизаны стреляли расчетливо и метко. Прошел час, пошел другой, а трупы немцев лежали близ ограды и за кустарником, окружающим дом, — ближе еще никто не сумел подойти. Снова бросались эсэсовцы вперед и пятились обратно, оставляя убитых.

Потом немцы начали стрелять из крупнокалиберного пулемета. Задымилось на чердаке какое-то тряпье. В ответ партизаны швырнули сверху гранаты, заставив карателей отпрянуть.

Вдруг немцы прекратили стрельбу. Из-за стены сарая высунулся гитлеровец в каске, сдвинутой на затылок.

— Русс, не стреляй!

Партизаны внимательно наблюдали за солдатом.

— Русский партизан, сдавайсь! Плен — карош! Хлеб есть, табак есть! Жить будешь, работать будешь! Сдавайсь, партизан! Плен — карош!

Букин едва улыбнулся соседу:

— Миша, нас опять в плен приглашают. Как, соскучились?

Михаил Балакирев ничего не ответил. Он решил воспользоваться затишьем и свернуть цигарку. И он, и Букин не могли забыть тех ужасных дней, когда они — один еще в начале войны, а другой два года назад — попали в плен, побывали в лагере военнопленных и оттуда совершили побег.

Немец что-то весело сказал кому-то за стеной — там громко загоготали — и снова закричал:

— Русс! Бистро! Сдавайсь. Не хочешь плен — будет пук-пук!

Балакирев, зло выругавшись, вскинул автомат.

— Знаю я ваши посулы, фашистские сволочи! — закричал он. — Сыт был ими в Терезине. Получай ответ, фриц несчастный!

Гитлеровец не успел укрыться за стену. Автоматная очередь, посланная Михаилом, подрезала его, он осел на снег, каска глухо ударилась о стену.

Злая брань послышалась кругом, и шквал бешеного огня ударил по окнам и крыше дома.

Кто знает, о чем думали партизаны в эти последние минуты. Может быть, русский голубоглазый юноша Саша Данилов и повидавший много на своем веку татарин Николай Хабнев вспоминали раздольную Волгу, родную Казань, леса, подступающие прямо к берегам великой реки? Может быть, горьковский парень Валерий Букин, молодой советский офицер, также представлял себе Волгу, маму, сестренку и мысленным взором окидывал свою короткую и такую нелегкую жизнь? А Ладислав Самек? Как там его словацкие братья, которые сейчас в горах отбиваются от наседающих карателей? Так и не сбылось предсказание Фаустова, который говорил: «Вот встретимся с чехословацкими партизанами — быть тебе, Володя, у них комиссаром…»

С ненавистью смотрел Ладислав, как гитлеровцы, перебегая от дерева к дереву, приближаются к дому. Короткая очередь из пулемета — и еще один фриц оставался лежать на снегу.

Но все реже и реже раздавались выстрелы из дома. Самек уже не слышал голоса Валерия Букина, отстреливавшегося из другой комнаты.

Вдруг послышался рокот мотора. Самек увидел, как черная громада танка выползла из-за сарая и, развернувшись на месте, лязгая гусеницами, медленно стала ворочать длинным хоботом-стволом. «Конец! Сволочи, с танком против одного!» — подумал Ладислав. Кажется, эта мысль была последней. Раздался взрыв. Что-то ударило Самека в грудь, навалилось тысячепудовой горящей тяжестью на все тело…

Когда каратели ворвались в дом, они увидели четыре трупа и двух тяжело раненных партизан. Это были Ладислав Самек и Николай Хабнев.

На другой день эсэсовцы, уходя из Краснице, сожгли дом, в котором так упорно защищались партизаны. Ни на другой день, ни спустя много лет жители села так и не могли сказать, что сделали фашисты с погибшими героями — то ли с собой увезли, то ли сожгли в доме…

Но память о героях живет. Молодые парни пришли сюда, на высочину, из Советского Союза, из страны друзей чехословацкого народа. Они пришли сюда с одной целью — вымести с этой земли фашизм, помочь людям избавиться от коричневой чумы. И покинули эту землю, оставив на ней самое дорогое — свою жизнь.

Самолета разведчики не дождались. Две ночи они занимали облюбованные места в ожидании воздушного гостя, две ночи дежурили ребята на лесной поляне у сложенного хвороста, чтобы встретить долгожданный самолет вспышками костров. Проходила ночь, светлело небо на востоке — и уставшие, сонные бойцы потихоньку пробирались к дому Яначека. Наконец, двое суток спустя, Юрий получил радиограмму: самолета в ближайшее время ждать не следует.

— Придется операции совершать с ломиками, как когда-то жулики… ломали сейфы. Без взрывчатки что ж делать?

Дождавшись сумерек, отряд выступил на Цикгай. У дома стоял хозяин Франта Яначек, глядя вслед людям, с которыми за эти несколько дней так сильно сдружился, приобщился к их настоящей борьбе против фашистов. Он хорошо запомнил слова капитана:

— Придет время, и по нашему сигналу ты, Франта, создашь в селе боевую группу. Пока припрячь оружие, которое мы тебе дали, и присматривайся к людям. С нами еще не раз увидишься.

С какой бы радостью ушел Яначек с отрядом! Но не мог: теперь он тоже становился солдатом на посту, который нельзя бросить. Он только посоветовал в Цикгае сразу идти к Яйтнеровым. Брат-лесник и сестра были надежными людьми. С Яйтнером бойцы «Зарева» познакомились раньше, когда отряд останавливался в Цикгае по пути на запад.

К утру фаустовцы добрались до большого, вытянувшегося вдоль долины селения Цикгая. В отряде было всего семь человек. Остальные четверо — Николай Болотин, Борис Жижко, военврач Павловский и чех Франта Прохазка на полпути свернули в сторону, получив задание: произвести диверсию на участке железной дороги Светла — Немецки-Брод.

Яйтнер был высоким и, вероятно, от этого сутулившимся молодым человеком. Острые широкие плечи, худое костлявое лицо и неожиданно добрая улыбка. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, гостеприимно встретила партизан, приготовила «царский обед» — мясо, картофель, очень вкусные кнедлики. Все, кроме молчаливого, хмурого капитана, шутили, смеялись.

Вернулись четверо с операции. Борис Жижко весело, как всегда, подмигивая да отпуская шуточки, доложил, что «сабантуй» получился приличный. В двух километрах от города Светла партизаны скрытно подползли к стоявшему уже на парах поезду и взорвали четыре товарных вагона. Возник пожар, охрана открыла беспорядочную стрельбу. Немцам придется полдня растаскивать обломки, менять рельсы, чтобы восстановить движение на этой линии.

Но и это сообщение не развеяло мрачного настроения Фаустова. Он все больше тревожился за судьбу группы Букина. Уже прошел срок, когда они должны были вернуться и здесь, в Цикгае, встретиться с отрядом, однако даже малейших известий о Букине сюда не доходило.

Обычно по вечерам командир любил вполголоса петь или слушать русские задумчивые песни. Усевшись поближе к огню, он начинал как бы про себя песню про Волгу, про кручинушку и любовь или о девушке, провожающей бойца на позицию. Кто-либо из ребят, — или Юрий, или Иван Тетерин, — подхватывал мелодию. И лилась неторопливая песня, то стихая, то снова разгораясь, как костер.

Если Фаустов особенно старательно выводил в песне финальные ноты, Юрий знал, что капитан в прекрасном настроении.

Сейчас же, глядя на хмурого Фаустова, все притихли, и о песнях не могло быть и речи.

Днем к партизанам пришел Франта Какач, чех из Самотина. Его хорошо знали в отряде. Две недели назад, когда фаустовцы еще двигались на запад и проходили через Самотин, они взяли Франту в качестве проводника для налета на жандармерию в Чешском Геральце.