Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон - Страница 36

Подарок Заикиной, понял Алексеев. Из прошлой жизни.

– Зачем вы? – спросил он, когда Анна Ивановна вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. – Зачем вы это делаете? Я же вижу, что вам стыдно. Вы сейчас в обморок упадёте, честное слово.

– Маменька велели, – честно ответила Анна Ивановна.

Врать она не умела. Даже не пыталась.

– Извините за нескромный вопрос... Вы девица? Или вдовая?

– Девица.

– Тогда я тем более не понимаю. Маменька велели, и вы... Вы и водку для этого пили, да? Для смелости?

Анна Ивановна кивнула.

– Я только не могу много пить, – объяснила она. – Засыпаю сразу. А потом тошнит. Если немножко, тогда ладно. Слышите, как я с вами разговариваю? Трезвая я бы никогда...

– Садитесь, – Алексеев указал на кушетку, застеленную клетчатым покрывалом. – Вы на ногах еле держитесь. Не бойтесь, я в кресле устроюсь.

– А я и не боюсь. Я вас ни капельки не боюсь. Почему?

– Потому что я вас не обижу.

– А почему вы меня не обидите? – она села на кушетку. Плотно сдвинула колени, обхватила себя руками. – Мужчины любят, когда женщины к ним сами...

– Кто вам такое сказал?

– Маменька.

– Ну да, маменька. Большой эксперт ваша маменька...

Алексеев встал у закрытой двери, сложил ладони рупором:

– А вашей драгоценной маменьке я рекомендую пойти вон! Иначе я пну дверь ногой, дверь распахнется и набьёт экспертам здоровенную шишку!

В коридоре послышались торопливые шаги.

– Почему вы меня не обидите? – повторила Анна Ивановна.

Изгнание маменьки её не заинтересовало.

– По очень простой причине, – Алексеев сел в кресло, закинул ногу за ногу. – В отношении женщин я эгоист. Мыслю так: ещё увлечешься, бросишь жену, детей... Нет, это решительно против правил. А во-вторых, что же мы будем делать с ребёнком?

– С каким ребёнком?

– С нашим, – Алексеев принял самый серьезный вид, на какой только был способен. – Я никогда не соглашусь с тем, чтобы моё дитя росло вне моей юрисдикции. Вы согласны?

– Д-да... У вас есть дети?

– Дочь и сын. И ещё один сын, внебрачный.

– Незаконнорожденный? Вы же сами говорили...

– Я тогда ещё не был женат на Марусе. Я был молод, взбалмошен, влюбчив. Если верить льстецам, талантлив. Мне поручили организовать церемонию коронации Его Императорского Величества Александра III...

– Его Величества?! Вы шутите надо мной...

– Ничуть не шучу. Поручение исходило от моего двоюродного брата, московского градоначальника. Скажу без ложной скромности, я справился, и справился недурно. Был удостоен высочайшей чести: император помянул моё скромное имя на званом ужине, устроенном по случаю окончания торжеств. Там же, на ужине, я познакомился с балериной Иогансон...

Она предложила сесть рядом, вспомнил Алексеев. Кокетничала. Болтала без умолку. Вымазала мне лицо мороженым. Закапала своё платье. Я оттирал пятна хлебным мякишем, коснулся её коленей...

– Она вас отвергла? Балерина?

– Да. Повторяю, я был молод и глуп. Я нашёл утешение у Дунечки...

– Я понимаю...

– Она служила у нас в горничных. Мать моя знала и не противилась. Когда родился Володя, мой отец усыновил его. Дал своё отчество и фамилию...

– Ваш сын Алексеев?

– Нет, отец дал ему фамилию по своему имени – Сергеев. Мальчик вырос в нашей семье, вместе с моими детьми от Маруси. Маруся относится к нему, как к родному. Мы зовём его Дуняшиным Володей...

– А его мать? Дунечка?!

– Живёт с нами.

– Вы святые...

Алексеев покраснел от стыда. Он не знал, по какой причине затеял этот скользкий разговор вместо того, чтобы выставить Анну Ивановну прочь. Святой? Как мало надо для святости! Всего лишь не выгнать из дома незаконнорожденного сына и его мать, случайную утеху...

– Давайте о чём-нибудь другом, – попросил он. – Извините, я не должен был рассказывать вам о таких вещах.

– Давайте. У вас хорошо, не хочется уходить.

– Не хочется? Не уходите. Вам известно, что сейчас пеньюары вышли из моды?

– Н-нет, не известно... А что носят вместо них?

– Кимоно.

– Как японцы?

– Скорее как японки. Шелковые кимоно с вышивкой. Дамы по ним с ума сходят.

На стене висел веер – не японский, китайский. Алексеев снял его, с треском закрыл, снова раскрыл. Семеня, прошёлся по кабинету. Спину он держал неестественно прямо, взгляд потупил до̀лу. Веер в его руках трещал, фыркал, шелестел.

– Прелестно! – Анна Ивановна захлопала в ладоши. – Кто вас научил?

– Японская семья акробатов. Я ставил «Микадо», оперетту Сюлливана. Целую зиму японцы дневали и ночевали у нас в доме. Учили своим обычаям: манере ходить, держаться, кланяться, танцевать... Актрисы изучали приемы обольщения, свойственные гейшам. Чай, и тот мы пили в едином ритме, в такт.

– Но зачем?

– Вам кажется, это мелочи? Пустяковины? Нет, из них складывается здание будущего спектакля, как дом складывается из кирпичиков. Вот вы складываете пустяки, чтобы увидеть будущее. А я складываю их, чтобы в зрительном зале смеялись и плакали. Чтобы возникала правда жизни, нет, больше, чем правда жизни – высшая, художественная правда...

Он взмахнул веером:

– Два года назад я репетировал Отелло. В Париже мне встретился красавец-араб. Я повёл его в ресторан, накормил, напоил, и все для того, чтобы в отдельном кабинете портной снял выкройку с его бурнуса. Вернувшись к себе, я полночи простоял перед зеркалом. Надевал всевозможные простыни и полотенца, заимствовал позы, которые казались мне типичными. Копировал его движения. Лепил из себя стройного мавра с быстрыми поворотами головы, с плавной царственной поступью. Кисти рук он обращал ладонями в сторону собеседника, вот так...

– Так вы нюансер?

– Кто?!

– Нюансер. Я сразу поняла, как только увидела вас...

– Нюансер? Хорошее слово, изящное. Жаль, мне оно ничего не говорит. Что это значит: нюансер?

– Вы сами сказали: чтобы в зале смеялись и плакали...

– И всё же...

– Я пойду...

Она резко встала:

– Спокойной ночи. Извините, я больше не буду к вам приставать.

Это была самая краткая, самая странная, самая нелепая любовная сцена в практике Алексеева.

2

«Рассвета не будет»

– Потерял шо, милай? Аль сам потерялся?

Миша с подозрением зыркнул через плечо. На него глядела нестарая ещё тётка в траченой молью шубе из неведомого науке чёрно-белого зверя. Тётка куталась в такой же ветхий, как и шуба, пуховый платок. Наружу торчал любопытный нос да блестел агатовый глаз, тоже любопытный. Тётка косилась на Мишу по-птичьи, боком.

Сорока да Клёст. Это к удаче.

– Шапку потерял, ветром сдуло. А ищу, где бы на постой определиться.

– То-то, дывлюсь, ты на бусурманца схожий!

Шарф, который спасал от стужи голову – в особенности уши – Миша, входя в город, перемотал заново на манер азиатского тюрбана или чалмы. Пальто, изгвазданное в грязи, щёки, заросшие щетиной, болезненный румянец от ветра и холода, импровизированный тюрбан – воистину бусурманец! Скажѐный, как называли здесь психов, припадочных и сумасшедших. Клёст уже имел сомнительное удовольствие слышать это в свой адрес.

– Какой я тебе басурман? Я на поезде приехал.

– Шо ж в отѐлю не пошёл? Аль в халэ̀пу якусь встряв?

– Опоздал я. Да и не всякий отель мне по карману. Заплутал, лихие люди морду побили, шапку потерял... Мне б угол какой снять, а?

– Як бог свят, халэпа, – посочувствовала Сорока.

Повернулась вторым глазом, жалостливым:

– Угол снять? У нас на Москалёвке это раз плюнуть, в кожній хаті п’ятый кут[1]... Ивановна на Колодезной сдаёт, Егорыч на Степной. Никифоровна на Единоверческой – цельну комнату, за два дома от церквы ейная хата...

– Возле церкви?

– Тю! Кажу ж: за два дома от церквы!

– Церковь – это хорошо, – улыбнулся Миша. С некоторых пор он твердо уверился, что церковь – это очень хорошо. – Как пройти к твоей Никифоровне?