Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон - Страница 35

– Да какое дело! От фараонов продыху нет!

– Вот пусть тоже побегают, пошука̀ют гастролёра.

– А твои?

– И своим скажу. Ты, Лютый...

– Ладно, я моих тоже подгоню. Только, сдаётся мне, свинтил он...

– Пусть молодые по городу пошустрят. Вреда от того не будет.

– А польза?

– Поглядим.

Лютый с Банщиком растворяются в дыму.

– Шнифт, – кличет Гамаюн, оставшись один.

В дверях воздвигается Шнифт – детина с перебитым носом. Молчит, ждёт, что скажет хозяин.

– Маляву на кичу[7] передать надо. На гастрольном гранде Стиру замели, а он знает лишнего. Не дай бог, колоться вздумает... В общем, передай: пусть молчит Стира, земля ему пухом.

– Под красный галстук взять[8]?

Шнифт любит точность. Шнифт любит однозначность.

– Это пусть на киче сами решают.

Шнифт вздыхает: нет чёткости, беда. Кивает:

– Сделаю.

Выходя из горницы, он крестится на образа в углу. Крестное знамение приводит в движение всю горницу. Клубится дым, встаёт пеленой сверху донизу. Слышен стук копыт, словно черти в аду пляшут на радостях.

* * *

Едет дилижанс, качается.

– Вовремя ты колёса обул...

– ...ноги из города нарисовал!

– Ох, вовремя!

– Второй раз кряду удача вам выпала, Михаил Хрисанфович...

– Полиция носом землю роет...

– Шестеро ни за чих сгорели!..

– Весовые, Клёст, тебя видеть хотят...

– Они ли одни?

– Ой, не одни...

– Знаешь, кто по твою душу явился?..

– Пострашнее прочих!

– А вы, Михаил Хрисанфович, их всех объегорили.

– Объехали на кривой...

– Они там, а вы тут, с нами...

– Летите прочь птицей вольной...

– В Москву!

– В Петербург!

– За границу!

– В солнечную Италию!

– Где рай на земле? Туда и летите...

– ...с ненаглядной вашей Оленькой...

«Не сметь про Оленьку, погань!»

Миша хочет прикрикнуть на обнаглевших доброжелателей-мертвецов. И не может, потому что видит: меж кассиром и старухой в красном на скамейке сидит Оленька. В лёгком муслиновом платье, как летом позапрошлого года, когда Миша впервые увидел её.

«Что ж ты в одном платьице-то, Оленька?! Простудишься! Я тебе сейчас своё пальто отдам...»

Произносит ли он это вслух? С опозданием до Миши доходит страшное: в дилижансе все мёртвые, и Оленька среди них! Живая? Нет?! Откуда она здесь?!

Кассир смеётся, обнимает Оленьку за хрупкие плечи: моя, моя, наша! «Чего ерепенишься, Клёст? – скалятся бесовские хари. – Ты ведь тоже наш – ныне, присно, во веки веков! Оленька здесь? Здесь. Ты её не бросишь? Ни за что. Не сбежишь! Едем вместе, до конца, до конца...»

Сердце холодеет, останавливается. Нет, не в Москву этот дилижанс едет. Не в Петербург. Не в солнечную Италию, не в рай земной. Рай? Совсем даже наоборот...

Белёсое, словно заплесневелое лицо кассира оплывает свечкой. Из-под одной личины проступает другая: Суровый умер так же, как и кассир, сглотнув пулю. А вот уже и отец, убитый Суровым, глядит на Мишу с укоризной, обнимает Оленьку, несостоявшуюся свою невестку. И снова кассир, и опять Суровый, и вновь отец... Кто есть кто? Нет разницы, стонут мертвецы, нет ни для нас, ни для тебя, Михаил Хрисанфович! Шепчут, бормочут, таращат лупатые жабьи глаза, разевают широкие безгубые рты. Бормотание сливается воедино, крепнет лягушачьим хором:

– Брекекекс!

– Брекекекс!

– Брекекекс!

Не дилижанс это – колодец! Затхлая вода, склизкие стены уходят ввысь – не достать до края, не выбраться! Объяли Мишу Суходольского чёрные воды до души его, льдом сковали члены. Насмешничают: вздохни! вскрикни! выгреби к свету! Да и где тот свет? Там же, где и всякий тот свет... Тянут во мрак, на дно, в погибель вечную. Торжествуют:

– Брекекекс!

– Брекекекс!

– Не дамся! Прочь! Сгиньте!

Отчаянным рывком Клёст выдирается из хватки настырных рук, из чёрного холода, затхлой воды. Нашаривает колодезную цепь, вцепляется в неё. Край сруба прыгает навстречу, Миша хватается за него. Пальцы скользят, ногти оставляют глубокие борозды в сыром крошащемся дереве. Дверца распахивается (дверь?!), Миша переваливается через порожек (край?!), без сил рушится в глубокий пушистый снег...

Вырвался!

* * *

Чёрная громада дилижанса замедлила ход. Остановилась. Подсвеченная моргающим фонарём, над ко̀злами вознеслась непомерно длинная, зловещая фигура. Обернулась, вглядываясь в метель.

«Не смотри! – твердил себе Миша, лёжа в снегу на обочине. – Отвернись! Увидит, возвратится, заберёт с собой...»

Твердить он мог, заставить себя отвернуться – нет.

Ямщик вглядывался в пургу из-под руки. Вертел башкой, ища строптивого беглеца. Охристыми бликами сверкнули глаза под козырьком ладони. Глаза? Стёкла пенсне. Усы, каракулевая шляпа, пальто... Фраер из «Астраханской»! Тот, что к Монне направил. Тот, что являлся в кошмарах.

Бес, как есть бес!

Миша сунул руку за пазуху, нашарил спасение, сжал в ладони нательный крестик. Фигура беса опала, съёжилась... Сгинула.

Ну же! Уезжай!

Топот, скрип. Сквозь метель проступили зыбкие силуэты трёх всадников сопровождения. Лошади переставляли ноги с костяным стуком. Не лошади – скелеты! И в упряжке дилижанса – такие же.

Три всадника. Четвёртый – на козлах.

Огромный чёрный катафалк тронулся с места. Приоткрылась боковая дверца – та, откуда, сорвав стопорный крюк, выпрыгнул Клёст. Выглянув наружу, мёртвый кассир ухмыльнулся Мише. Размахнулся, швырнул в ночь саквояж с деньгами, забытый в салоне. Саквояж упал в снег, едва не разбив Мише голову. Дверца захлопнулась, катафалк растаял в буране.

Со второй попытки Клёст поднялся на ноги.

Плечо, бок, бедро, колено – вся левая часть тела превратилась в сплошной ушиб. Миша сделал шаг и чуть не упал. Скрипнул зубами, поднял саквояж. Котелок и пенсне куда-то подевались. Чёрт с ним, с пенсне, пусть его бесы носят! Он выпростал из-под пальто шарф, обмотал голову на манер бабьего платка. Теперь, по крайней мере, снег не забивался в уши. Проверил карманы: револьвер был на месте.

Бесовщина, значит? Козни строим, да? Удачу отваживаем?

Морщась от боли, припадая на левую ногу, Михаил Суходольский заковылял вдоль обочины тракта в обратном направлении.

Он возвращался в губернский город Х.

Он знал, что делать.

________________________________________

[1] Казинет – хлопчатобумажная или шерстяная одноцветная ткань саржевого переплетения.

[2] Спорить (укр.).

[3] Сапожник (укр.).

[4] Круглые пшеничные лепешки на молоке.

[5] Подельники (жарг.)

[6]Пистолет простейшей конструкции, карманного размера.

[7] Послание в тюрьму (жарг).

[8] Взять под красный галстук – перерезать горло (жарг.).

1

«Кто вас научил?»

– Я прошу прощения... Вы позволите?

– Да, входите. Вам что-то надо?

– Я подумала... Может, вам одиноко?

На Анне Ивановне был надет пеньюар. Анне Ивановне исполнилось лет тридцать, может, двадцать девять. Пеньюару – вдвое больше. Такие капоты из легкой ткани, украшенные розочками где можно и где нельзя, дарили своим жёнам бородатые купцы третьей гильдии, с капиталом от восьми тысяч рублей – и с ножом к горлу требовали, чтобы жёны выходили в обнове к утреннему чаю. Впрочем, судьба этого пеньюара сложилась куда скучнее. Его, похоже, и не носили-то вовсе – держали в сундуке, с иным бельишком, пересыпая имущество порошком из листьев багульника. Кружева, ленты, атлас и шелк – все, что когда-то подчеркивало женскую прелесть, утратило вид, шик, блеск, всякую привлекательность.