Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 44

— Мне сказали, вам лучше проверить мой чердак, что бы это ни значило.

И он улыбается — пожалуй, виновато. Не понимаю, что за выговор: не калифорнийский, не новоанглийский, не луизианский. С такими волосами и веснушками парень может быть ирландцем, но для ирландца речь слишком чистая. Потираю лоб, осмысливая сказанное.

— Чердак… голову? Вас ранили в голову?

— Да! — Он снова улыбается, в этот раз — будто услышал крайне радостную новость. — То есть… — опять мрачнеет, — не совсем. Я неважно соображаю. Был взрыв, и я…

— Я понял. Думаете, контузия. Но раз вы говорите, слышите и ходите, тревожиться не стоит. Мы вас подлечим.

— Хорошо…

В руках у него кружка, она мелко подрагивает. Жестом прошу подойти, и, поставив кружку в траву, солдат приближается. Я поднимаюсь. Мы примерно одного роста, и я хорошо различаю необычный оттенок и разрез его глаз. Золотисто-карие, будто кошачьи.

— Какой вы роты? — Беру его за подбородок, поворачиваю к свету, проверяя, как сокращаются зрачки.

— Я… не помню. — Он сопротивляется движению, и я давлю чуть сильнее, напомнив:

— Расслабьтесь. Наклоните голову к груди, попытайтесь даже прижать подбородок к ключицам. Не резко. Аккуратно. Не тошнит? Отлично, давайте руку. Как имя вашего командира? Ладно… возьмем выше: имя нашего командира полка?

— Я не помню, — тихо повторяет он. Молчу, проверяя пульс, потом уточняю:

— А ваше имя? Откуда вы родом?

— Амбер Райз. — Он глядит мне в глаза со смутным беспокойством. — Я… не отсюда.

— Не луизианец? — Осторожно ощупываю его голову на предмет ушибов.

— Нет. — Теперь он чуть подается навстречу, совсем как животное, которое треплют по холке. Абсолютно не понимает, что это мешает.

Похоже, те, кто его ко мне послал, правы: что-то с ним не так. При вроде бы нормальных реакциях организма, в поведении многое настораживает, впрочем, возможно, это излечится сном. Если парень из счастливчиков, которым с начала кампании повезло ни разу не попасть под пулю, случившееся могло его просто шокировать, помутить ум.

— Вам нужно отдохнуть. — Я отступаю и сажусь. — К сожалению, более помочь нечем. Пользуйтесь мирной ночью, высыпайтесь.

Он понуро отводит глаза.

— Что-то не так?

«Не так» существенная вещь: не помня своей роты, он, соответственно, не знает, в какой части перелеска она расположилась, и где вещи, и уцелели ли они. Объясняя это, он не глядит мне в лицо, а потом сразу поднимает голову к небу, к ярким южным звездам.

— Они будут меня охранять. Я смогу поспать на траве.

— Плохая идея. — Тяжело вздыхаю: ну что за ребячество? — Ладно. Завтра схожу с вами к полковнику, и разберемся с вашей личностью. Сегодня ляжете в моей палатке. Мой коллега, боюсь, проведет ночь в лазарете, и хорошо если одну…

— Вы справляетесь сами? Один на полк? — переспрашивает Райз. — Невероятно.

Слабо усмехаюсь и, вспомнив о чайнике, снимаю его с огня.

— Не на полк, конечно, но людей много. Впрочем, не будем унывать, мы скоро соединимся с другой частью, и станет попроще. Хотите травяного сбора? Калифорнийский рецепт, с апельсином и луговыми цветами, отлично для сна.

Он неуверенно кивает. Следующие минут пять мы молчим, сидя друг против друга по разные стороны костра. Пламя играет в глазах моего неожиданного гостя, бликует на тяжелых прядях. Сейчас — сгорбившись, поджав к груди колени, как-то нахохлившись, — он кажется подростком, хотя по лицу и голосу я изначально дал ему около тридцати.

— Как вас зовут? — Сделав глоток из кружки, он все же обращается ко мне.

Самые простые вещи первыми забываются на войне. И как только мы обходились без моего имени раньше? Благодушно представляюсь:

— Мильтон Адамс, полковой хирург, хотя, в общем, лечу от всего, вплоть до белой горячки и геморроя.

— Рад познакомиться с таким достойным человеком.

Приподнимаю брови, начинаю даже размышлять, в чем именно заключается мое достоинство. Райз, решив, что сказал что-то не то, закрывает лицо кружкой.

— Простите, — доносится из-за этой преграды. — Мир… такой странный. Чужой.

Это я могу понять: получившие контузию часто жалуются на подобное ощущение. Правда, не замечал у них взгляда, словно каждый предмет вызывает безмерное удивление. Райз глядит вокруг именно так, даже собственная кружка его весьма занимает. Может, это своеобразный приступ запоздалой паники? Тоже знакомый симптом.

— Ничего. — Поднимаюсь и на всякий случай подсаживаюсь ближе. — Это пройдет. Все вспомнится. А более давние воспоминания у вас целы? Помните родных?..

— У меня нет родных, все умерли.

— Простите. Тогда друзей…

— У меня нет друзей! — Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: — Они все меня предали.

Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:

— Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?

Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.

— Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.

По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.

— Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве,[25] мало этого?

— Живые существа противоречивы. — Все та же болезненная улыбка на его лице. — Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?

Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.

— Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть — одеждой, а инстинкт защиты территории — идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.

— Первая война, — понуро повторяет Райз. — Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.

Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:

— Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?

На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.

— Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.

— Не совсем понимаю.

Райз оживляется, перестает сутулиться. Подается чуть ближе, вглядываясь в меня, будто решая: сказать или нет. У него хитрое, какое-то даже бесовское выражение глаз.

— Дар, — повторяет он, — и не единственный.

Следующий поступок срывает с моих губ удивленный возглас: Амбер сует руку в костер и хватает пригоршню углей. Показывает мне сжатый кулак и… продолжает заговорщицки улыбаться. Определенно, я рано решил, что этот молодой человек здоров умственно. Он абсолютно ненормальный, и, возможно, дело не в контузии.

— Что там, доктор? — раздается его вкрадчивый шепот. — Что в руке?

— Бога ради! — Я явственно слышу шипение, с которым лопается от жара его кожа. — Бога ради, зачем вы это? Бросьте, Амбер!

Он смеется и уворачивается, едва я пытаюсь схватить его кулак. Заваливается на траву, продолжая держать руку высоко поднятой и хохотать. Я все-таки сжимаю запястье и принимаюсь разгибать пальцы, впрочем, стойкое ощущение, что я ковыряю булыжник — такие крепкие эти костяшки. За мной умиротворенно, снисходительно наблюдают снизу вверх.