Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 43

Он вдруг осекается; лицо застывает. Я понимаю, точнее, догадываюсь о причине: на голом торсе мистера Райза, прямо на животе, видны рубцы старых, глубоких, будто штыковых ран. Вспоминаю его прямую осанку, яркое знамя Штатов и слова капитана-директора: «Герой войны». Впервые за наш разговор мне неловко.

— Я вас понял. Убийство действительно необычно, я рассматриваю вашу версию.

Блуждая взглядом по открытой половине помещения, я обнаруживаю другие интересные предметы помимо цепей. К стене прислонен ящик, напоминающий железный гроб, к другой — еще ящик, но деревянный, с прорезями. Есть зеркало в полный рост, и рама от картины, и человеческий скелет — на черепе цилиндр, на плечах плащ. Все буквально кричит о подозрительности, но я уже почти убежден: этот закуток странностей — самое нормальное место на корабле. Здесь, по крайней мере, пытаются говорить по делу.

— Мой реквизит, — поясняет вновь оживившийся мистер Райз. — Загляните!

Он указывает на «гроб», и я с некоторым трудом двигаю крышку. Внутри ничего. Ничего и в ящике с прорезями.

— Тут, — Райз уже вскочил с козетки и вертится рядом, — я распиливаю свою помощницу… помощниц… увидите. А там, — он отскакивает и постукивает пальцами по железной крышке, — меня запирают и нежно обматывают цепями.

Я невольно фыркаю, растеряв всю невозмутимость. Мне отвечают смехом.

— У вас интересная работа, — отмечаю я. — И давно вы так? Вам тут нравится?

— С тех пор как кончилась война, — с охотой отзывается мистер Райз. — Да, нравится. Бранденберг любит «Веселую весталку». Он, конечно, не аболиционист,[23] зато в работе смотрит на талант, а не на расу: среди артистов полно цветных. У него есть вкус, понятия о чести, определенный размах. И так куда лучше, чем путешествовать одному. А… — Он тут же пожимает плечами. — Впрочем, что это я? Думаю, каждый встречный спрашивает, какой шаманский танец вы сплясали, чтобы стать шерифом, и каждому вы рассказываете какую-то банальщину. Оставим.

Он ведет меня за ширму, в жилую часть каюты. Там пусто: ничего, кроме платяного шкафа, рукомойника в углу и койки — такой широкой, что там разлеглись бы два довольно тучных человека. Под ней громоздятся ящики, где угадываются книги и винные бутылки — несомненные атрибуты джентльмена. Никак это не комментируя, я киваю и вдруг замечаю, что мистер Райз озадаченно на меня смотрит.

— Стесняюсь спросить…

— Да?

— Что у вас с ушами?

— У меня?..

Он протягивает руки. Не успеваю перехватить их, — а в длинных пальцах, замерших против моих глаз, уже два небольших бумажных прямоугольника. Мистер Райз вручает их мне со словами:

— Ах да, это же ваши два билета на шоу. Не забудьте позвать вашу, как говорят… скво?..

— Мы так не говорим. — Разглядываю билеты, разрисованные знакомыми мифическими тварями. — Это заблуждение белых, по некоторым мнениям, еще и грубое. Слышал даже, что то ли в каком-то из наших языков, то ли в обиходе ваших предков-колонистов «скво» в определенном контексте означало, простите, вагину. Не ручаюсь за истину, но все же.

— Да? — Великий не выглядит смущенным, скорее развеселился. — Значит, так можно ругаться? Я запомню. Тогда берите подружку или друга, да кого угодно.

— Спасибо. Возможно, зайду.

Прячу билеты в карман. Спохватываюсь: задержался, парни наверняка успели десять раз все облазить и двадцать раз меня проклясть. Сколько я провел в обществе мистера Райза? Карманные часы показывают: всего… семь минут? Не может быть, наверняка сбились. Продолжая задумчиво разглядывать циферблат, я прощаюсь и иду обратно на «половину цепей», потом к двери, и там меня снова окликают:

— Мистер Редфолл!

Оборачиваюсь. Амбер Райз опять в тени ширмы; я едва его различаю.

— Да?

— А подскажите, это не в Оровилле живет военный врач-аболиционист по фамилии Адамс? Мильтон Адамс?

И все же не многовато ли он знает о городе?..

— Допустим. Да, у нас есть такой врач. Вы знакомы?

— Служили вместе. Прошли все, начиная с луизианских малярийных болот в 62-м.

Становится намного спокойнее. В таких воспоминаниях нет ничего опасного.

— Вот оно что. Ясно. Если увижусь, передам, что вы в городе.

Зубы фокусника сверкают в улыбке, но из тени он не выходит.

— О нет. Не надо. Предпочитаю делать сюрпризы, а не слать гонцов.

— Как хотите.

Отгоняя странные домыслы и все равно утопая в них, я выхожу обратно на ветер. Внизу Бранденберг болтает с рейнджерами, и все кажется мирным. Но взгляд Амбера Райза по-прежнему жжет мне спину. И я чуть спешнее, чем собирался, захлопываю дверь.

Сон не шел ко мне всю ночь. Только перед рассветом удалось забыться, но даже это напоминало не полноценный отдых, а погружение в горячую душную топь. Я, как многие из окружения Бернфилдов, да и в принципе из неравнодушных граждан Оровилла, потерял покой в последнее время: страшная смерть юной Джейн глубоко потрясла меня.

Во сне я впервые за много лет вновь видел войну. Картинками фенакистископа[24] она вспыхивала и гасла. Были там и усеянные мертвецами болота, и горящие рощи, и нескончаемые стонущие месива плоти, в которые снаряды обращали людей. Были звуки солдатского пения — торжественного и заунывного. И разоренные плантации, и прибивавшиеся к ротам босые негритянские ребятишки, и наспех вырытые и столь же наспех засыпанные могилы. Последний образ задержался чуть дольше других: человек у костра улыбнулся; в желто-карих глазах блеснуло солнце. То же яркое солнце пробудило меня ото сна, и, хотя день был свободный, я предпочел встать. Образ так и стоял перед внутренним взором. Я еще не знал, что это не просто так. Забыл, что с ним ничего не бывает просто так.

Я не получал вестей от Амбера с весны. В газетах, доставляемых в Оровилл, конечно, упоминались иногда блестящие мистерии «Веселой весталки», но в целом, я не имел представления, чем ныне живет неординарный джентльмен, мой бывший сослуживец, избравший стезю сценического искусства. Перемещения его были слишком стремительны для моей пригвожденной к месту жизни. Появления и исчезновения — спонтанны. С первого дня.

Луизиана, весна 1862 года

Предметы и пламя плывут перед глазами; я впервые присел за вечер. Забавно, насколько равнозначен, по сути, любой исход сражения для полкового врача: победили мы или проиграли, работы не меньше, не меньше стенаний, просьб и брани. Сегодня южан разбили, и пусть сладостное торжество прибавляет сил, невозможно продержаться лишь на гордости и энтузиазме. Телу нужен отдых не меньше, чем душе. Неужели я наконец его получу?

Бездумно разглядываю походный чайник. Он тихо, как живой, посвистывает; этот звук единственный в окружающем безмолвии. Почти все солдаты успокоились, улеглись. Правда, кто-то наверняка с кем-то уединился для очередной тайной бутылки хереса, карточной игры или каких-либо других утех, но следить за дисциплиной — обязанность ротных командиров, не моя. Пусть великовозрастные дети сами выбирают, жертвовать ли сном.

Жмурюсь, и свист чайника заполняет сознание. Лицо обдувает ветер, постепенно окутывает умиротворением. Есть все же что-то особенное в лагерных ночах, особенно после побед. Может, робкая надежда на мирное утро.

Я не слышу шагов и потому вздрагиваю, когда, открыв глаза, вижу: напротив кто-то сел. Молодой рыжий солдат разглядывает меня, склонив голову, и что-то неразборчиво говорит. Вглядываюсь, припоминая лицо, но не могу. Внешность яркая, я не забыл бы, обратись он ко мне за помощью хоть раз. Нет, мы не знакомы. Какой-то рыжий, конечно, был в третьей роте, но того, кажется, сегодня убили…

— Чердак, — различаю я и торопливо сгоняю сонливость.

— Что, простите?