Поединок с абвером (Документальная повесть) - Ткаченко Андрей Анатольевич - Страница 2

— Кто этот человек? — с настороженностью спросил Петер.

— Работает… в ГПУ, — нерешительно промолвила мать.

Слегка ошеломленный ее словами, Петер вспомнил, как когда-то давно к отцу приходил серьезный, рассудительный, с волевым лицом молодой мужчина, который потом, несколько позже, разговаривал и с ним на заводе как представитель ГПУ.

— Мама, я знаю, с кем ты собираешься советоваться. Мне хотелось бы поговорить с ним самому.

— Что ж, ты уже взрослый и имеешь на это право. Прости, сынок. Я не могла раньше… — Она обняла Петера за плечи, припала головой к груди…

Сын понял, что в их жизнь вошло что-то новое, очень серьезное, но тревоги в сердце не было…

На следующий день Петер встретился с сотрудником государственного политического управления Тараненко. Уже по тому, как тот разговаривал с ним, по его доброжелательным советам и предостережениям он сделал вывод: названый отец — нужный и преданный Советской власти человек.

В конце беседы Тараненко неожиданно спросил:

— Вы знаете Пауля Болдмана?

Петер утвердительно кивнул:

— Очень хорошо. Мы с ним семь лет учились в немецкой школе, потом вместе работали на заводе и даже внешне похожи.

— Что вы можете о нем сказать?

— В школе он учился хорошо. А вот на заводе работал без особого энтузиазма и не любил, когда ему делали замечания. Близких друзей у него не было, держался всегда отчужденно, замкнуто. Лучше, чем к другим, относился ко мне. Вероятно, это было вызвано нашим давним знакомством. Иногда приглашал послушать радиопередачи из Берлина. А однажды сказал, что хотел бы уехать на родину своего отца.

— А вы хотели бы встретиться со своим отцом?

От столь неожиданного вопроса Петер растерялся:

— Конечно… Хотел бы… Тем более теперь, когда мать и вы открыли мне тайну. А как это сделать?

Тараненко положил руку на плечо Петера.

— Обо всем поговорим позже. А пока о нашей сегодняшней беседе не следует распространяться.

Петер хотел заверить, что он все понимает и никому… однако Тараненко понимающе поднял брови — мол, знаю, верю, убежден.

Еще несколько дней небо Берлина было затянуто свинцовыми тучами. Но наконец, уже под вечер, облака разредило солнце. Его лучи выплеснулись на мокрые шоссе и тротуары, скользнули по серым мраморным колоннам здания имперской канцелярии и блеснули недобрым огнем на стальных касках стоящих у входа часовых. А через час-другой тревожно завыли сирены, звонко заговорили устремленные в небо зенитки, и на кварталы уже затемненного, израненного города снова посыпались бомбы.

Следующим утром утомленные налетом авиации берлинцы обратили внимание на мчавшийся по Шарлоттенбургскому шоссе черный «опель». Машина, проскочив Бранденбургские ворота, завернула на Вильгельмштрассе и понеслась дальше. Остановилась только на заваленной руинами Франкфурталлее. Из нее вышел молодой человек в штатском, купил на углу несколько свежих газет и бросил их на заднее сиденье «опеля». Подняв капот, он наклонился над мотором, искоса поглядывая на серый автомобиль, остановившийся неподалеку, принялся ощупывать свечи. Когда «вандер» тронулся с места, пыхнув дымком, набрал скорость и черный «опель-капитан».

За городом, недалеко от поселка Мальсдорф, машину остановили солдаты.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил сидевший за рулем человек.

— Впереди опасная зона, — предостерег патрульный. — Ночью американцы бомбили поселок. Многие дома разрушены. Среди сброшенных бомб есть замедленного действия и еще не все обезврежены.

— Я еду в автомастерскую. Надеюсь, она уцелела…

— Ехать дальше запрещено, — стоял на своем солдат. — Повторяю: там военнопленные обезвреживают неразорвавшиеся бомбы.

— Кто у вас старший? — уже раздраженно, распахивая дверцу машины, бросил человек в штатском.

— Это не имеет значения, — равнодушно ответил патрульный. Гражданская одежда владельца «опель-капитана», видимо, не производила на него впечатления.

— Позовите старшего!

Приплелся пожилой ефрейтор, вероятно, из мобилизованных резервистов, посмотрев удостоверение, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Господин обер-лейтенант, мы вас пропустим, но учтите: там еще очень опасно…

— Благодарю. Будьте спокойны, ничего со мной не случится!

Машина резко сорвалась с места…

— Болван! — напустился на солдата ефрейтор. — Надо чувствовать, кто перед тобой. Бюргеры в такое время сидят дома…

Налеты авиации союзников на глубокие тылы фашистов стали обычным явлением. И все же распространяться о жертвах «воздушного оружия» считалось непатриотичным. В письмах на фронт цензура тщательно вычеркивала даже упоминания об этом. Чтобы избежать допросов в гестапо или СД[3], близкие и родственники погибших держали язык за зубами, иначе им могли приписать «пораженческие настроения», а с такими людьми фашисты не церемонились.

Черный автомобиль стремительно несся по шоссе. Чем ближе подъезжал обер-лейтенант к поселку, тем тревожнее становилось у него на душе. Последствия ночного налета были страшнее, чем он предполагал. Островерхие домики, фермы, помещения сельскохозяйственных предприятий лежали в руинах. То тут, то там торчали обгорелые стены домов; на дороге, мешая проезду, громоздились кучи битого кирпича. Здесь же суетились люди с носилками и лопатами, сновали во дворах около разрушенных домов, поврежденных дворовых строений.

«Опель», завернув на боковую улицу, покатился по обсаженной липами аллее. Недалеко, за тихой окраиной, виднелся многолетний сосновый бор. Правее, в конце улицы, находилась автомастерская. Еще накануне вечером она стояла, а ночью, после налета американских бомбардировщиков, ее не стало. Ни мастерской, ни домика под зеленой крышей, где жил хозяин этого небольшого предприятия. Остались только закопченные руины.

Представшая взору картина потрясла обер-лейтенанта. Он резко нажал на тормоз, долго сидел бледный, до боли в пальцах сжимая руль. Затем выскочил из машины и вбежал во двор. Там было пусто. Вокруг тишина и приторный запах горелого. Немного придя в себя, осмотрелся внимательнее: проход к дому уже был расчищен. Значит… хозяин жив! Вероятно, где-то здесь, поблизости… Быстро обошел двор. Под каменной изгородью заметил человека в черной сутане. Скрестив руки на груди, он пошел ему навстречу, спросил:

— Сын мой, кем приходился вам господин Розе? — Но, увидев на улице автомобиль, грустно вздохнул: — Ищите другую мастерскую. — Затем еще раз посмотрел в сторону автомобиля, обвел взглядом осевшие после взрыва стены мастерской и тихо добавил: — Как видите, случилось несчастье. Винить во всем случай бессмысленно. Согласитесь, это не худшее из того, что нас ожидает. Да, мы, немцы, страдаем за грехи…

— Какие грехи? — повысил голос приехавший. — Чем провинился перед господом богом хозяин мастерской? Он всегда работает добросовестно, честно. А как великолепно ремонтирует машины!

— Конечно, — согласился пастор. — Все это верно. Я тоже уважал господина Розе. А говорю вообще, ибо мы не придерживаемся божьих заповедей: не убий, не укради… — И он принялся перечислять грехи, которые для гитлеровского солдата, топчущего оккупированные территории, давно стали нормой поведения.

— Простите, отец мой, — перебил собеседник, наконец обратив внимание на то, что он говорит о владельце автомастерской в прошедшем времени, — с господином Розе случилось что-нибудь? Он жив?

Священник скорбно опустил голову:

— Погиб, царство ему небесное.

— Неправда! — воскликнул прибывший, в надежде на то, что тот, кто так нужен ему, вот-вот появится во дворе. — А может, вы ошибаетесь?

— Нет, чадо мое. Увы, это печальная истина. Вчера, когда объявили воздушную тревогу, господин Розе был у меня. Мы направились в бомбоубежище. На улице он остановился. «Пойду, — говорит, — заберу служанку, ведь она такая глухая, что не услышит даже взрыва бомбы». Но ни господин Розе, ни его служанка в бомбоубежище не пришли. После отбоя я увидел на месте дома господина Розе черные, дымящиеся руины. Мастерская была разрушена взрывной волной. Люди в развалинах дома и нашли останки погибших. Их куда-то увезли солдаты…