Взятие сто четвертого (Повесть) - Аграновский Валерий Абрамович - Страница 16

Так или иначе, а наши физики, познакомившись с результатами опытов, сделанных сотрудниками лаборатории им. Лоуренса в Беркли, не удивились. Переход от четного изотопа с массой 260 к нечетному с массой 259, то есть как бы «изъятие» из ядра всего лишь одного нейтрона, может уменьшить время жизни ядра более чем в четыреста раз! Однако американцы сделали несколько иные и далеко идущие выводы…

Здесь я прерву повествование, чтобы задать себе вопрос: что хотели они, почему упорствовали не столько в стремлении проверить русских, сколько их опровергнуть?

Во-первых, думаю, престиж. Десятки лет они были монополистами в синтезе трансуранов, и вдруг «какая-то» лаборатория в Дубне заявляет авторство на открытие, и ее, выходит, надо пропускать вперед.

Во-вторых, не исключаю момент политический. Синтез новых элементов, успешно осуществленный на глазах у всего мира, есть свидетельство научно-технического уровня страны, что немедленно отражается на общей политической. ситуации.

Наконец, в-третьих, нельзя забывать, что Сиборг и его помощник Гиорсо, непосредственно возглавлявший эксперименты по синтезу 104-го, были настоящими учеными, и потому не только не избегали, а даже стремились к научному спору, вероятно искренне полагая, что без него невозможен прогресс. Добавлю к сказанному, что спорили, по сути дела, не столько люди, сколько разные подходы к решению одной проблемы. Американцы использовали для синтеза альфа-распад; мы — спонтанное деление; у них были тяжелые мишени, но легкие «снаряды»; у нас — тяжелые «снаряды», но облегченные мишени, — короче говоря, методология столь разная, что даже проверить друг друга мы не всегда были в состоянии.

Впрочем, если Флеров не мог тащить в Беркли циклотрон, то Гиорсо имел возможность приехать в Дубну с калифорнием и поработать в содружестве с нашими учеными. Однако событие происходило в ту пору, когда еще не все понимали, как понимают это сегодня, что содружество выгоднее соперничества, что нет резона вести изнурительный поиск трансуранов в одиночестве, испытывая колоссальные физические, интеллектуальные и финансовые перегрузки.

Теперь вернемся к брошенным на полпути «далеко идущим выводам» американских ученых. Вскоре, используя все тот же альфа-распад, они сделали попытку получить «наш» четный изотоп 104-го, но зафиксировать его за 0,3 секунды не сумели. Это естественно, ведь условия их опыта были далеко не одинаковыми с нашими: и мишень не та, и регистрирующая аппаратура по чувствительности в сто раз слабее нашей. Однако трагическая неудача американских физиков — уж лучше бы им сопутствовал успех! — позволила сделать Гиорсо такой вывод: ситуация чет-нечет, которая имеет место для 98-го элемента, должна усугубиться для 100-го, еще более — для 102-го и уж совсем сильно — для 104-го. Вывод был основан не на данных эксперимента, а сугубо расчетный, и, тем не менее, из него следовало, что «русские ошиблись», их четный изотоп живет не 0,3 секунды, а в миллион раз меньше!

Вот это уже было удивительно. Затронутой оказалась не только честь Флерова и его коллектива, не только честь страны, претендующей на авторство, но интересы «чистой науки». Момент был воистину необычным, не говоря уже о том, что неприятным: и наше открытие казалось «непробиваемым», и аргументация американцев казалась серьезной, и проверить друг друга, повторяю, мы не умели. А возможен был один из трех вариантов: либо ошиблись они, либо мы, либо все вместе, — четвертого не дано. Тут бы и сесть за «круглый стол», спокойно во всем разобраться и соединенными усилиями получить результат, удовлетворяющий обе «стороны» и науку в целом.

Увы, в конце 1969 года Гиорсо опубликовал свои данные, затем самостоятельно «отменил» наше название 104-го — курчатовий, присвоил собственное — резерфордий и, провозгласив американцев авторами открытия, посчитал вопрос исчерпанным.

«У нас был привкус, — сказал Оганесян, — что ученые так не поступают».

С момента, когда Чедвиг установил время жизни нейтрона в одиннадцать минут «с лишним», ученые продолжают уточнять эту цифру, до сих пор придумывая все новые и новые методики уточнения. Я вспомнил о Чедвиге к тому, что так уж устроены физики: любое открытие для них вовсе не означает совершенство знаний, а воспринимается всего лишь как этап на пути к совершенству. Даже независимо от покушения американцев, ляровцы были нравственно готовы к бесконечным самопроверкам. «Мы часто совершаем одну и ту же психологическую ошибку, — сказал однажды Флеров, — наивно полагая, что известное нам известно каждому. Но этих „каждых“ тоже надо понимать, когда они протестуют, чего-то не понимая». Короче, выход был такой: следовало научить американцев тому, что умели мы, и попытаться понять их, предварительно проверив.

На время оголив наименее напряженные участки, ляровцы бросили лучшие силы лаборатории на «самоинквизицию». Первые результаты ждали от Друина: если читатель помнит, его методика была ближе других к американской. Отставив поиск 105-го элемента, он полностью переключился на синтез 104-го с использованием «американского» альфа-распада.

Говорят, Друин сутками не выходил из лаборатории, ухлопал на эксперимент в общей сложности около года, но не роптал, потому что чувствовал настороженное внимание своих товарищей.

В конце концов Друиным был вынесен такой приговор: опыт американцев по крайней мере «не чист».

Что это значило? Давно было известно, что если в мишени содержится хотя бы одна тысячная доля свинца, висмута, ртути или другого элемента этого ряда, то при взаимодействии с частицами кислорода или углерода легко возникают изотопы радона, радия и полония, радиоактивные свойства которых очень близки к свойствам 104-го. А свинец в лаборатории, как говорится, «на каждом углу»: и на руках свинцовая пыль, и множество приборов из свинца, и даже в краске, которой покрашены стены, содержится свинцовая олифа. Друин почти год убил на то, чтобы очиститься от свинца, и получил в итоге результат, ничего общего не имеющий с американским. Спрашивается, есть ли уверенность у самого Гиорсо, что его мишени были чисты? Что он полностью избавился от фона и не приписал, сам того не желая, чужие свойства полученному элементу? Может ли он, проще говоря, гарантировать безупречность эксперимента?

«На месте Гиорсо, — признался Оганесян, — я бы и на более легкие вопросы но ответил».

Действительно, подкрепленные подробным описанием, результаты Друина так и не получили убедительного ответа американцев. Как говорится, уже хорошо. Но мало. Рассуждая самокритично, ляровцы, хотя и не допускали возможности собственной ошибки, должны были себя проверить. И потому, параллельно экспериментам Друина, была организована тщательная проверка опытов по синтезу 104-го при помощи «нашего» спонтанного деления. Возглавил эту работу Оганесян. «Мы старались забыть все, что делали прежде», — сказал он. Действительно, они решительно изменили условия опытов: отказались от прежней установки и сделали быстродействующую, улучшили условия фона, поставили специальные детекторы для регистрации осколков, вывели пучок ионов из циклотрона и подняли его интенсивность. Чувствительность аппаратуры была увеличена в десять раз!

Впустую или не впустую они трудились, если иметь в виду перспективу? — попробуем задаться таким вопросом. Только ли для того, чтобы доказать свою правоту, а потом завернуть методику и приборы в целлофановые пакетики и выставить в ляровском музее для всеобщего обозрения, как исторические реликвии?

Читатель, конечно, предвкушает ответ, потому что уже знает способность физиков «думать вперед». Защищая собственную честь и проверяя себя, они поднимались на более высокий уровень, что должно было сыграть решающую роль в поиске 106-го элемента, и не только 106-го, — позвольте мне намекнуть на нечто большее, и то, что мой намек приходится именно на этот период в жизни ЛЯРа, само по себе знаменательно.

Да, это была настоящая самоинквизиция, хотя она и приносила сотрудникам минуты и даже часы истинного удовлетворения. В 1964 году они с трудом получали одно «событие» за пять часов работы циклотрона— «событием», напомню, звали рождение атома элемента, — теперь наградой им служили десять «событий» за то же время. Первый же эксперимент дал в общей сложности шестьдесят атомов, второй — снова шестьдесят, и это было прекрасно, потому что — чего греха таить? — и в душе у некоторых шевелился червь сомнения: а будет ли эффект вообще? Впрочем, я не совсем прав. Оганесян уверял меня, что лично он ни секунды не сомневался в безупречности прежних опытов, и лишь обстановка за пределами лаборатории, взвинченная американцами, рождала, по его выражению, «излишнее волнение». Могу представить себе, в какой мере оно было «излишним», если я сам, расспрашивая участников этой эпопеи, каждый раз переживал ее заново, хотя и знал конечный результат.