Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 35

Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту.

Короткий знакомый неприятный свист. Женщина хватается за сердце, и тонкие белые пальцы ее окрашивает алая кровь.

Пуля пробила ей грудь и вышла через спину.

Впереди фашисты, через пять минут они будут здесь — звери, не знающие, что такое милосердие, что такое пощада. Правая рука женщины ищет револьвер, но пальцы уже не слушаются, и она просит склонившегося над ней казака:

— Пристрелите меня… Не хочу живой… в грязные фашистские лапы…

Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты.

Надо предупредить Ялунина, но надо также спасти родных советских людей. Но как это сделать? Ведь раненых двое.

Кого-то из них придется оставить. Трегубов решается — возьму лейтенанта — на войне солдат дороже бабы. Но лейтенант — благородный советский человек. Он говорит:

— Берите женщину. Я отобьюсь… Я ведь солдат.

— Что ты, братушка? Один, раненый, против фашистов?

— За меня не волнуйся, — отвечает лейтенант, ложится за насыпь и дает длинную очередь из ППД.

Трегубов бережно взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Враги видели, что на руках казака раненая женщина, и все же стали стрелять.

Две пули вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его холеной золотистой шерсти, но умный конь понимал, что от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела, два километра промчался галопом и брякнулся о землю.

Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом коне умчался к Ялунину.

Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.

Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ — дивизии отходить на новый рубеж.

Я ехал верхом на коне по грязному шоссе, только что разбитому немецкими бомбардировщиками, и увидел солдата. Двумя руками ухватившись за жестяное перо, вытаскивал он из земли неразорвавшуюся бомбу.

— Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.

— Разве не видишь, генерал Кириченко скачет, не дай бог заденет конь копытом, пропадет ведь генерал.

В словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Колесниченко, нагрубившего генералу перед боем. Упершись в землю ногами, одним рывком, словно репу, выдернул он бомбу и тут же сел на нее, обливаясь потом.

Мимо проскакал грузный Кириченко в сопровождении своего адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой, чтобы я следовал за ними.

Я поравнялся с генералом.

— Если фашисты так же, как в этом бою, и дальше не будут беречь свою солдатню — они скоро выдохнутся, — сказал Кириченко.

— Скоро! Это слово резиновое и ничего не говорит. Насколько их хватит?

— Средняя продолжительность войны в наше время — три — четыре года, не больше и не меньше.

— И вы это называете быстро?

— На войне все происходит не так, как хочешь. Фашисты верят, что война кончится к рождеству, — генерал придержал танцующего коня.

Мимо на рысях прошел эскадрон Ялунина, Кириченко, опытный судья в вопросах доблести, влюбленным взглядом посмотрел эскадрону вслед, сказал:

— Вот наблюдал я трое суток за боем и думаю, что, может быть, в этом бою зародилась советская гвардия. Гляжу на казаков и вижу перед собой гвардейцев. Отборную часть — цвет армии.

Задержавшись на несколько дней у Зугрэса, армия вновь отступала по раскисшим дорогам.

Я ехал рядом с Ялуниным и напомнил ему о сражении на мосту в Могилев-Подольске. Он весь так и расцвел.

— Пожалуй, кроме тебя, никто и не помнит об этом деле.

— А вы из одного боя в другой, из огня да в полымя…

Расчувствовавшись, Ялунин подарил мне гнедую кобылу Нинку. У лошади на спине оказалась наминка, и мой ординарец вырезал в войлоке под седлом дыру, приходившуюся над вавкой.

За ночь отошли на несколько десятков километров и заняли оборону. Штаб дивизии расположился в селе Красный Кут, в четырех километрах от передовой. Офицеров распределили по хатам. Мне досталась завалюшка, в которой доживала век одинокая глухая старуха, одетая в поношенное платье из нанки. Я огорчился, но днем к ней пришла тонкая черноглазая невестка Варя, одним своим видом будоражившая кровь. Весь день мы весело болтали и втроем играли в подкидного дурачка. Старушка рассказывала:

— Наше село еще ни разу не бомбили, в нем шпион живет…

Вечером Варя засобиралась домой.

— Оставайтесь ночевать, — попросил я.

— Неудобно перед матерью. Но раз вам такая охота побыть со мной, приезжайте ночью. Я живу на шахте номер четыре. Третий домишко от магазина. Только будьте осторожны, сегодня ночью нас проведала немецкая разведка.

Шахта не включена в нашу оборону, находится на ничейной земле. Я хорошо знал — каждую минуту дивизия могла оставить позиции и продолжать отступление. И все же я решил ехать.

Ординарец проводил меня до шахты, и я строго-настрого наказал ему:

— В случае, если дивизия снимется, — скакать ко мне с оседланной Нинкой.

У меня было четыре гранаты, автомат с двумя дисками и наган. Все это я сунул под подушку. Через час мне стало жаль и себя и Варю: покорная и усталая, она лежала на моей откинутой руке и думала о другом, самом близком и дорогом, затерявшемся среди дождя и туманов. Я тоже думал о другой. Мы были близки, и в то же время тысячи километров лежали между нами, и так, наверное, было со многими. До рассвета я не сомкнул глаз, а она только прикидывалась, что спит.

Утром приехал ординарец и я, пообещав Варе снова приехать, ускакал в Красный Кут.

На третью ночь я услыхал конский топот, поспешно оделся, схватил автомат и вышел на крыльцо. По улице медленно ехал всадник.

— Кто там? — тревожно спросил он, и я услышал, как щелкнул курок нагана.

— Это вы, Полозов? — крикнул я, узнав голос ветеринарного врача дивизии. Отец мой был ветеринарным фельдшером, и я всю жизнь питаю любовь к ветеринарам.

— Это вы, Аксенов, — Полозов угадал меня. Вдвоем мы обошли поселок…

Утром Кириченко включил шахту в оборону дивизии и выставил впереди нее эскадрон казаков.

Генерал симпатизирует мне и частенько зовет на ужин. Маленькими глотками я отпиваю дешевый портвейн из генеральского пайка и слушаю его рассказы.

— Вы знаете Коллонтай?

— Да.

— Давно, давно я был к ней неравнодушен. В гражданскую войну она была у нас членом Реввоенсовета армии. Интересное было время. Женщины носили чоботы, кожаные куртки, подстригались, как хлопцы, и курили махру. Коллонтай ходила в лакированных туфлях на высоких каблучках. И косы ее не одного комдива сводили с ума.

— Коса — женская краса!

— Во время конфискации помещичьих конных заводов мне досталась самая быстрая лошадь России. Ну и любил же я ее! Как-то вечером Коллонтай просит — Коля, голубчик, прокатите меня. Дело было зимой. Посадил я ее в санки, накрыл меховой полостью, пустил лошадь во весь мах и обо всем на свете забыл. Только вижу снег из-под копыт летит и бьет в лицо. Проскакал я двадцать верст, из одного городка в другой, оглянулся, а пассажирки нет… Вытер я шинелью мыло с лошади и шагом назад. И что ты думаешь, выпала Коллонтай на полпути. Вокруг степь, ночь, мороз, волки, а на ней ажурные чулочки и шелковое белье. Отморозила она тогда свои божественные ножки.

В комнату вошел Осипчук, хмуро промолвил:

— Какой-то тип поджег на станции Фащевка склады с тюками сена.

Утром к генералу явились заплаканные бабы с жала бой на дезертиров, которые, как они выразились, не дают им житья ни днем ни ночью.

Кириченко приказал майору Осипчуку поймать обидчиков. Составился отряд в десять человек. У меня было свободное время, и я примкнул к отряду.

Вооруженные револьверами, шашками и автоматами, мы тронулись на лошадях крупной рысью. Впереди майор, стройный, синеглазый красавец — настоящий командир, которым нельзя было не любоваться, так же, как нельзя было не подражать его манере ходить, разговаривать, сидеть в седле. За ним по двое ехали мы, сдерживая коней, пытавшихся все время перейти в галоп, не поспевавших за рысившей Майоровой кобылицей, бесценной золотой масти.