Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 18

В Баштанке квартировал штаб дивизии.

В клубном саду встретили Михаила Лабуса и Михаила Тарасенко — артиллеристов, громивших под Новой Ушицей фашистские танки. Усики Тарасенко сбрил, и на черных висках его показались нитки преждевременной седины. Какое-то новое выражение лежало на этих, некогда мальчишеских лицах — печать строгости и каменного упорства.

Невдалеке грохотал бой, но в дивизии уже не было ни одной противотанковой пушки, и артиллеристы дрались, как пехота. Лабус обрадовался встрече и потянул меня в клуб. Там судили шпиона.

Серафим Стах стоит перед военным трибуналом и, опустив в землю бесцветные глаза, елейным голосом бормочет, что он молод и еще может послужить Советской власти и народу. Святые слова о народе произносит, обнажая кривые зубы, придающие лицу его какое- то хищное, звериное выражение. Очевидно, каким-то краем своей души он понимает, что у него уже нет родины и народ от него отрекся и проклял его, и что нет для него никакого прощения. Он рассчитывает вызвать жалость, но вызывает только гадливое отвращение.

На нем плотный брезентовый костюм сталевара с дырами, прожженными расплавленным металлом.

— Где вы взяли эту одежду? — спрашивают его.

— Я убил какого-то мужчину и переоделся в его робу.

С потрясающим цинизмом рассказывает Стах гнусную историю своего грехопадения. Он был красноармейцем и в первом бою, одержимый страхом, бросил оружие и поднял руки. На допросе Стах рассказал гестаповцам, что он сын сосланного кулака. Сказанного было достаточно, чтобы его освободили.

Не задумываясь, он принял предложение — служить в германской разведке, и авансом получил первое вознаграждение — тридцать тридцатирублевых бумажек — тридцать сребреников Иуды.

Месяц учился Стах в специальной школе. Чтобы он привык к крови и избавился от подлой дрожи пальцев, его заставляли стрелять в пленных красноармейцев.

— Я застрелил одиннадцать человек, среди них, кажется, были две бабы.

Надо было иметь железную выдержку, чтобы дослушать до конца гнусную исповедь и не схватиться за револьвер.

Переброшенный на территорию, занятую Советской Армией, Стах электрическим фонарем сигнализировал вражеским самолетам, отравил колодец, бросил гранату в детский сад, пытался пустить под откос поезд, но ему помешал путевой обходчик — шестидесятилетний старик, едва не убивший диверсанта гаечным ключом. Чтобы отомстить старику, Стах застрелил его корову и поджег сарай.

Попался он возле линии фронта на пустяке. Темной ночью, когда небо было затянуто облаками, два красноармейца спросили у него дорогу. Он вызвался их проводить и повел к фашистам. Поведение развязного незнакомца вызвало подозрение красноармейцев. Его обыскали, нашли за пазухой парабеллум и цветные ракеты. И вот он стоит перед трибуналом, то, извиваясь, порет какую-то галиматью, юлит и несет ахинею, то говорит правду, надеясь правдой вымолить себе жизнь, замаранную и заклейменную вечным презрением и позором.

Когда председатель трибунала встал, чтобы огласить приговор, конвойный солдат сказал Стаху;

— Ну, прощайся с белым светом.

Неподалеку от села все утро ухала наша батарея. Я пошел туда, пушки уже перестали стрелять, и артиллеристы спорили об окружении, о нашей тактике в начале войны.

Командир батареи — высокий подтянутый старший лейтенант говорил профессорским тоном:

— Не имея в первые месяцы войны достаточно сил для активного наступления, наше командование решило маневрировать территорией, непрерывными боями изнурять противника, громить его тылы и одновременно накапливать и укреплять свои войска.

Подобные слова для успокоения своей совести говорил комиссар Куранов под Гайсиным.

Чтобы успокоиться, я набрал полную грудь воздуха, пахнущего полынью. Полынь забивала все запахи страдающей земли. Сладковатая горечь ее устойчиво держалась в воздухе.

— Что ни говорите, а немцы умудряются окружать наши части, — заметил старшина с головой, перевязанной окровавленной, затвердевшей, как кора, марлей.

— Зачем болтать неправду, — кипятился старший лейтенант. — На главных направлениях наши войска отходят раньше, чем немцы их окружают. Опыт показал, что в условиях громадных пространств СССР и высокой маневренности нашей пехоты — нельзя достигнуть полного окружения. В большинстве случаев, когда фашисты замыкали кольцо, оказывалось, что наших войск уже там нет!

— Никто не знает, где сапог жмет, кроме того, кто его носит, — настаивал старшина. — Бежим, отдаем территорию и население и пытаемся это выдать за какое-то гениальное искусство. Убейте, ни черта не понимаю.

Спор, может быть, продолжался бы, но на батарею пришли два красноармейца. С ними был похожий на пророка старик, несмотря на летнее время одетый в зипун.

— Вот привели господина, — доложил красноармеец.

— Сам я пришел, вы только проводили, — недовольно поправил красноармейца старик, стряхивая с бороды и усов светлые капли дождя.

— Кто тут начальник всех гармат?

Вперед вышел старший лейтенант.

— Я до тебя, главный товарищ! — промолвил старик, сел на снарядный ящик и стал рассказывать. Он говорил скороговоркой, как бы боясь, что его не дослушают.

Фамилия старика Шаповал, а по-уличному дразнили его «приватный власник».

— Це по-нашему, по-украинскому, а по-русски значит— частный собственник, — старик стыдливо опустил голову, — и поделом дразнили…

Долго не соглашался Шаповал идти в колхоз. Все боялся расстаться с лошадью, лоскутом земли. Век домовал в завалюшке, мечтая о хорошем, просторном доме под железной крышей. Копил по копейке деньги, отказывая семье своей в куске хлеба.

Пять лет назад, будучи последним единоличником в селе, попросился в колхоз.

— И с того часу покращало мое життя.

В этом году к Первому мая построил «приватный власник» на свои трудодни новую хату с деревянным полом, под железной, зеленой краской крашеной, крышей.

— Сполнилась мечта всего моего життя!

— Ну, так что из этого? — перебил старика нетерпеливый старшина.

— А то, мои диты, шо зараз в моей новой хате штаб германа. Оплели ее проводами, мов паутиной. Хата моя возле церкви, под зеленой крышей… Бейте по ней, сынки мои, бейте со всех своих пушек, щоб не было им, заризякам, никакой жизни.

Командир батареи пошел к артиллеристам. Через десять минут хата Шаповала, охваченная рыжим огнем, вместе с фашистским штабом взлетела в воздух.

…Наши войска отходили к новым рубежам. Враг чувствовался за спиной, как чувствуется приближение грозы еще до того, как появится первая туча. По главной улице села Ново-Павловки пылили роты, потерявшие строй.

Я отправился на собрание колхозников артели «Шлях социализма». Собрание проходило в школе после похорон. Только что на майдане засыпали могилу шестнадцати колхозников, убитых фашистскими бомбами.

Старые и пожилые люди сидели на маленьких детских партах, на которых перочинными ножами были вырезаны имена их детей. Я тоже присел на парту на «Камчатке», рядом с девушкой, державшей в руках новеллы Мопассана о франко-прусской войне.

К доске, словно учитель, вышел председатель колхоза и вслух прочел из газеты «Знамя Родины» статью. Было очень тихо, когда он читал, и все же его попросили прочесть вторично. Когда председатель читал второй раз, его прервал шум моторов — через село летели фашистские бомбовозы.

— Что же теперь будем делать, граждане? — спросил председатель после того, как статья была прочитана. — Райком партии рекомендует нам остаться на месте… Лесов у нас поблизости нет, в партизаны податься некуда… Останемся в селе. Хлеб спалим, как советует газета. Все, что требуется для пропитания, сховаєм в землю и будем вредить оккупанту, кто чем сможет, поодиночке будем его вгонять в домовину.

Слово взял учитель. Он волновался, когда говорил, что в селе нет ни одной семьи, которая бы кровно не была связана с Красной Армией.

— Единственный долг наш оставаться верными Родине и ничего не бояться, — сказал он, поглядывая на улицу, где среди разорванных телеграфных проводов, напоминая о детях, как живой, трепетал белый бумажный змей.