Любой каприз за вашу душу. Нью-Йорк (СИ) - Соловьева Евгения - Страница 22

Странно и не то чтобы уютно, но как-то… не напоказ, да. Видно, что сделано для себя, удобно и именно так, как им обоим нравится.

Определенно нравится. И Кей в этом кресле смотрится так же естественно, как у себя в офисе. А Бонни – у его ног, головой на его коленях, руки сцеплены за спиной. Ластится к ладони Кея, целует пальцы – и я почти чувствую касание его губ к своей коже, жесткий шелк его волос под своими пальцами: Кей выдернул шпильку, снял ленту и запустил руку в черную гриву, массировать и перебирать пряди. У него такое странное лицо… нежность и твердость, и что-то такое властное, словно весь мир принадлежит ему, словно единственное правильное место для Бонни – у его ног.

Вот почему я была «неправильная» домина, да, Бонни? Я не королева по праву рождения. Для меня ты никогда не был собственностью по-настоящему, так, чтобы я сама в это поверила. В отличие от Кея.

Но я смогу. Наверное. Я начинаю понимать, что это такое, и научусь. Ведь тебе это нравится… нет, не так. Мне это нравится. И твоя реакция – тоже.

А еще я хочу увидеть, как они займутся любовью. Прямо сейчас. Я даже знаю, с чего все начнется: Бонни уже трется щекой о выпирающий член, Кей сжимает его волосы, наматывает на кулак.

– Пожалуйста, мой лорд, – Бонни задыхается от возбуждения, но не смеет поднять глаз.

На миг прикрыв глаза и раздув ноздри, – представляю, какой у него сейчас стояк! – Кей сжимает волосы Бонни сильнее, поднимает его голову.

– Я позволял тебе говорить, puta? – каждое слово, как оплеуха, но лицо каменно-спокойно.

Я вздрагиваю от неожиданности: Кей же хотел… хочет, чтобы Бонни взял его в рот, я вижу его расширенные зрачки! Почему?..

Бонни качает головой, а я плотнее запахиваю полотенце (махровая ткань задевает соски, и меня словно разрядом тока прошивает,) и хватаюсь за свой фреш. Надо охладиться. Срочно. Лучше бы целиком в ледяную воду, остудить пожар между ног, но оторваться от шоу – нет, ни за что! У нас с милордом есть кое-что общее, кроме Бонни: мне тоже нравится смотреть.

– Пять плетей. И еще двадцать, всего двадцать пять, – он поднимает Бонни за волосы, так что теперь тот не сидит, а стоит на коленях; руки по-прежнему за спиной. – Посмотри на меня.

Бонни вздрагивает и поднимает глаза, на его лице непередаваемая смесь эмоций. Больше всего – ожидания и надежды, но в то же время – протест, горечь, страх… а я мимолетно думаю о том, кто устанавливал камеры. Сам Кей? Ракурс выбран очень удачно: в профиль, с расчетом на сидящего человека. Кей же знает, что я смотрю. Интересно, знает ли Бонни? Или ему сейчас не до мыслей? Судя по буре эмоций – скорее всего, он вообще не думает ни о чем постороннем, и о возможных зрителях – в последнюю очередь. Транс, или может быть профессиональная актерская привычка, но скорее – все сразу.

– За что я накажу тебя, – Кей проводит пальцами по лицу Бонни, сверху вниз, и останавливается под подбородком, чуть поднимает его голову, – говори.

– Открыл рот без разрешения, – выдавливает Бонни. Ему откровенно тяжело даются слова, и еще тяжелее – взгляд глаза в глаза.

Кей хмурится.

– Тридцать. Еще одна попытка.

– Я… – сглотнув, Бонни шепчет: – Я подвел тебя.

Несколько мгновений он смотрит Кею в глаза, и с каждым ему все сложнее: брови хмурятся, на скулах играют желваки, плечи напрягаются. Потрясающий контраст между покорной позой – и дерзкой, почти агрессивной пластикой. Словно из клетки саба рвется наружу бешеный зверь. И ровно в тот момент, когда зверь готов броситься – Кей бьет его по лицу раскрытой ладонью, той, что только что держала за волосы. Голова Бонни дергается, запрокидывается, он хватает воздух открытым ртом, на щеке наливается краснотой след ладони. Еще миг, и он склоняет голову, дышит коротко и рвано.

Кей снова сгребает черные пряди в горсть, рывком поднимает ему голову и, глядя еще тяжелее, роняет:

– Тридцать пять. Я тебя слушаю.

– Я обидел ее, – тихо, едва слышно. Сейчас в нем нет вызова, только горечь и тоска. – Я не хотел, правда, я не…

– Сорок, – прерывает его Кей. – Если мне нужны будут оправдания, я так и скажу.

Целую секунду Бонни молчит, с него стекают последние остатки дерзости, плечи опускаются, сжатые губы расслабляются. А потом…

– Это моя ошибка. Моя вина. Я сорвал на ней злость, я не подумал… не должен был… я все испортил, опять… сам… – прикрыв на миг глаза, он тяжело сглатывает, и продолжает: – Она была такая… совсем не похожа на мадонну, но я снова хотел ее… и злился, потому что она отказалась быть мадонной, я так надеялся, что именно она… она приносила кофейные зерна в шоколаде, как ты любишь, и это было так нежно… так близко… как ниточка между нами, как шанс… Я должен был понять, догадаться, должен был! Она же пришла… а я… – Он замолкает на миг, по щеке катится слеза, но он не замечает ее. – Я не могу отпустить ее. Не могу думать ни о чем другом. Вижу ее в каждой девушке, жду ее звонка, записки, хоть чего-нибудь… Она приходила сегодня. И ушла, просто ушла. Я опять… делаю что-то не то. Не так. Я не знаю… не умею… Или просто я больше не нужен ей…

Он замолкает, опустив голову, а я… я плачу от понимания: какая же я эгоистичная дура. Ему больно из-за меня. Это я отказалась быть мадонной для него, оттолкнула, сбежала, трусливая дрянь. И сама же на него обиделась.

У-у, дура!

– Это все? – очень ровно спрашивает Кей. Бонни не видит его глаз, но вижу я: ему тоже больно. Тот, кого он любит, мучается.

– Нет, не все, – Бонни поднимает мокрое лицо, – я подвел тебя, мой лорд. Я обещал тебе не накосячить, и накосячил. Опять.

– Подвел и накосячил, – кивает Кей. – Больной ублюдок.

– Мне очень жаль.

– За что ты получишь еще десять? – его голос тяжел и укоризнен, но руки расслабленно лежат на подлокотниках.

– Я был непочтителен с вами, мой лорд. Простите, – Бонни опускается к ногам Кея, склоняет голову к его туфлям, касается их лбом.

– Убери волосы и подай плеть.

– Да, мой лорд. – Сев на пятки и не поднимая глаз, заплетает косицу и тихо просит: – Позвольте заколку, мой лорд.

Я смотрю на него, не отрываясь: красный след на мокрой щеке, горькие виноватые морщинки у губ и между бровями, отчаяние и смирение в пластике. Это совсем не тот Бонни, что троллил свою госпожу и кончал под хлыстом, для этого Бонни плеть – не игра, а настоящее наказание. И если бы я не была такой глупой эгоисткой, то бы дала ему наказание сама. Потому что это нужно нам обоим.

Черт. Черт, черт, черт! Это не Бонни накосячил, а я. То есть Бонни тоже, но я – куда больше. Он доверился мне, а я… я же знала, какой он. Бешеный сицилийский ублюдок с темпераментом извергающейся Этны. Я должна была не убегать, вся такая гордая и оскорбленная, а надавать ему оплеух, выпороть и простить. Потому что я – мадонна. Госпожа.

Вот только не слишком ли это для меня? Всегда быть мадонной и госпожой?

Тряхнув головой, я отвела взгляд от монитора. Зажмурилась. И развернулась вместе с креслом.

Мне нужна пауза. Умыться холодной водой и самую капельку подумать. Головой подумать, а не тем, что чешется.

Осторожно, бдсм, мжм и слеш!

Героическим усилием воли я загнала себя в душ (почти пинками) и включила ледяную воду. Такую ледяную, что тут же задохнулась и едва не выскочила прочь.

Нет уж, охлаждайтесь, мадонна! До температуры вменяемости!

А они там пока… они там – что? Мне же не видно и не слышно, вдруг я пропущу что-то важное? Вдруг Кей позовет меня?.. Я должна!..

Стоять!

Охладиться я должна. И не лезть, куда не просят.

Я вытерпела под ледяным душем целую минуту. Замерзла как синяя сосулька, до стука зубов. И решила обойтись без такого экстрима, как летняя ангина. Потому еще две минуты грелась под теплой водой, пока кожа не вернула свой естественный цвет, а зубы не перестали стучать. Подумала, что не мешало бы принять расслабляющую ванну, тут же рванулась обратно, к монитору – и остановила себя на пороге.