На пересечении (СИ) - Шерола Дикон - Страница 17

Лицо Арайи вспыхнуло ярким румянцем. Слова сестры вызвали у нее удивление, обиду, непонимание, но еще сильнее этих чувств оказался стыд. Необъяснимый, горячий, уродливый, словно Арайа сделала нечто настолько постыдное, что даже небеса непременно должны от нее отвернуться.

Не дожидаясь ответа, Найалла выскочила из комнаты и громко хлопнула дверью. Только после этого Арайа почувствовала, как по ее щекам текут крупные слезы. Она судорожно вздохнула, пытаясь справиться со своими эмоциями, затем поспешно провела ладонями по лицу.

«Успокойся. Успокойся, пожалуйста!» — повторяла она сама себе. «Плачут только дети… Глупые маленькие дети, которые не умеют держать себя в руках. Арайа Двельтонь не должна реветь. Никогда».

Девочка не хотела признавать, что, несмотря на громкую фамилию, она до сих пор еще ребенок. Ей было проще верить, что это слезы бессильной ярости, недостойные настоящей дамы из приличной семьи. Сестры Двельтонь ссорились часто, но еще никогда в жизни их разногласия не причиняли такой боли. Арайа не могла вспомнить, когда последний раз плакала из-за обиды на сестру, да и конфликты были настолько пустячными, что решить их можно было простыми объятиями. Вот только в этот раз слова Найаллы обожгли ее, словно раскаленное железо, и эта рана могла еще долго причинять девочке боль. Обвинения старшей Двельтонь были необоснованны и от этого еще более унизительны.

Единственное, в чем Арайа никак не могла разобраться, так это в чувстве стыда, которое почему-то охватило ее, словно она оказалась застукана за воровством. Арайа впервые подумала о том, что доктор Эристель красив, только после того, как произнесла это вслух. И теперь от этой мысли лицо девочки вновь залилось румянцем.

III

В доме доктора Эристеля в это утро было непривычно тихо. Несмотря на то, что время близилось к полудню, шторы до сих пор плотно закрывали окна, отчего в комнатах царил мягкий полумрак. Пахло деревом, сушеными травами и какими-то терпкими лекарственными настойками, которые Эристель прописывал больным. Обычно первые посетители являлись на осмотр еще до рассвета, чтобы с восходом солнца успеть приступить к работе. То были преимущественно представители низших сословий, у которых никогда не водилось в кармане лишнего медяка. И если вначале здешние лекари восприняли Эристеля, как потенциального врага, который может переманить их посетителей дешевыми расценками, то со временем стало ясно, что зажиточные люди ходить к нему не слишком хотят, а нищими не жалко было поделиться. Как минимум потому, что теперь у местных врачей отпала проблема бороться с муками совести, когда нужно было в очередной раз отказать в помощи бедняку. Нацепив на себя ласковые улыбки, доктора немедленно отсылали своих безденежных посетителей к Эристелю, который якобы намного лучше разбирался именно в их недугах.

В каком-то смысле северянину действительно приходилось разбираться в недугах намного лучше хотя бы потому, что бедняки запускали свои болезни настолько, что едва отличались от лежащих на кладбище мертвецов. Их тела покрывались нарывами и язвами, раны чернели и гноились, легкие раздирал кровавый кашель, а вены вздувшейся паутиной расцветали под кожей. Про Эристеля говорили, что он работает с живыми мертвецами, и, когда те каким-то чудом выздоравливали, некоторые врачи не могли удержаться от язвительного высказывания, мол, зачем продлевать жизнь всякой швали, от которой город всеми силами пытается очиститься. «Шваль» выживала до неприятного часто, возвращалась в свои лачуги и продолжала копошиться, пока какая-нибудь новая болезнь снова не попытается лишить её жизни.

Амбридия Бокл себя к швали не относила. Когда она направлялась к дому Эристеля, то искренне надеялась, что никакой нищий не пристанет к ней, выпрашивая на лечение очередной медяк. Как-то раз во время подготовки к спектаклю Амбридия случайно разговорилась с представительницей высшего сословия касательно городских бедняков. Дизира Агль бросила фразу, что надо бы подговорить доктора Эристеля заменять лекарства ядом, который с легкостью очистит город от нищеты и стариков. К последним Дизира испытывала особое отвращение, так как считала, что эти беспомощные существа не приносят городу никакой пользы и давно отжили свое.

Госпожа Агль несколько раз выгоняла с работы кучеров только потому, что те останавливали повозку, если какая-то жалкая старуха не успевала перейти улицу. Особенно ее разозлил ее предыдущий кучер, Лагон Джиль, когда тот ослушался приказа и не ударил кнутом пожилого мужчину. Старик рассыпал яблоки посреди дороги и силился их собрать.

В тот день Дизира Агль торопилась на ужин к семье Двельтонь, отчего была особенно раздражительна. Шел сильный дождь, улицы развезло, и земля словно подернулась пленкой жидкой грязи. Когда Лагон остановил повозку, Дизира пришла в ярость и потребовала, чтобы тот подогнал проклятого деда хлыстом. Джиль послушно кивнул, спрыгнул с козел и, держа кнут в руке, направился к старику. Однако, вместо того, чтобы ударить его, он опустился подле мужчины и принялся помогать ему собирать яблоки. Когда последнее улеглось обратно в корзину, Лагон подмигнул старику и направился обратно к карете.

Подобное непослушание заставило Дизиру задрожать. Ее лицо покрылось красными пятнами, губы превратились в тонкую ниточку, а глаза сверкнули такой ненавистью, что ее сухонькое личико показалось уродливым. Лагон приблизился к карете, распахнул дверцу и, несмотря на жуткий визг и угрозы, вытащил женщину под дождь и толкнул в грязь. После этого он весело рассмеялся и, потешно откланявшись, направился прочь.

В тот день в замок Родона госпожа Агль так и не попала. Во-первых, ее роскошное розовое платье из перьев свалялось, отчего дама напоминала мокрую курицу, угодившую в лужу, а, во-вторых, она оказалась посреди улицы без кучера, и ей пришлось долго прождать, пока кто-нибудь доставит ее домой. Продрогнув в мокрой одежде, она слегка захворала и еще неделю не выходила на улицу. Разумеется, Лагон был наказан за свое нападение на госпожу. Начальник стражи приговорил его к двадцати ударам розгами на главной площади, а после виновник еще неделю провел в подземельях…

Госпожа Бокл приблизилась к дому Эристеля и несколько раз требовательно постучала. Она раздраженно поджала губы оттого, что ей не открыли в первую же секунду, и собралась непременно высказать свое недовольство доктору. К Эристелю она всегда относилась с откровенным презрением, в первую очередь потому, что тот работал со столь убогими больными. Она до сих пор не могла поверить, что сам Родон Двельтонь пустил этого жалкого докторишку в свой дом и к тому же доверил ему старшую дочь.

— У вас помрешь на пороге, пока дождешься, когда наконец откроют! — бросила она в лицо Эристеля язвительную насмешку, едва тот распахнул дверь. — Ну и где же мой сын? Вы уже убили его или все еще пытаетесь?

— И вам доброго утра, госпожа Бокл, — губы лекаря тронула улыбка. — Можете счесть мои слова комплиментом, но вы не похожи на умирающую, поэтому я не счел нужным торопиться. Что касается вашего сына, то он уже ушел, сообщив, будто мать рассердится, если он немедленно не явится домой.

— Что значит ушел? — Амбридия скрестила руки на груди, сверля Эристеля недоверчивым взглядом. — Если бы мой сын так сказал, он бы приполз домой даже полумертвым, потому что воспитан так, что никогда не расстроит свою мать. Тем не менее домой Корше так и не вернулся. А это означает, что он все еще у вас.

— У меня его нет, — коротко ответил Эристель. Теперь в глазах доктора появилась презрительная ирония, и Амбридия моментально заметила эту перемену.

— Послушай меня, докторишко, — процедила сквозь зубы она. — Ты, видимо, не очень хорошо понимаешь, с кем связался. Позволь мне тебе объяснить. Я знакома с такими людьми, что одно мое слово вышвырнет тебя за пределы этого города, и ты никогда сюда больше не вернешься. Если ты решил мне так отомстить за спектакль, то, клянусь небесами, ты за это поплатишься. Предупреждаю, если мой Корше немедленно не вернется домой, тебя высекут на глазах у всего народа, а потом выгонят из города, как шелудивую псину.