Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса - Дозуа Гарднер - Страница 50

На следующий день разыгрался шторм, подобный тому, что уничтожил корабль Одиссея, и все увеселительные заведения «Блистательного бродяги» быстро опустели – пассажиры разбрелись по каютам. Парикмахерская закрылась пораньше. Несколько плавательных бассейнов накрыли брезентом. Декоративное озерцо в «Парке наслаждений» спустили. В воздухе стояли стоны и скрежет, непонятные приглушенные стуки, грохот и вездесущая вонь блевотины.

Двигаясь по кренившимся коридорам к месту условленной встречи, Фрэнк уже сам удивительным образом верил в собственное самоубийство. Его последняя лекция на борту «Блистательного бродяги» была об Орфее, который пытался спасти покойную жену Эвридику из царства мертвых, и Фрэнку не составило труда, глядя на этих выцветших зомби, стереть с лица обычную заразительную улыбку и придать себе угрюмый и депрессивный вид. Точно так же он вел себя и с коллегами. На самом деле, понял вдруг он, он вел себя так уже не один год. Во всем, даже в ярости разбушевавшегося шторма, чувствовалась какая-то неотвратимость. Вернувшись в свой спальный модуль, Фрэнк с неожиданной для себя легкостью сочинил предсмертную записку. Удивительно ярко описал пустоту своей жизни: никчемную монотонность разговоров, экскурсий, стоянок и погрузок. А еще долгие часы в спортзале, ритуальные соблазнения с обязательным притворным сопротивлением и неизбежным сексом, за которым следовал еще более неизбежный разрыв со столь же притворным сожалением. Он сам невольно изумился, каким сущим адом была его жизнь до встречи с Дотти. Если посмотреть на нее трезвым взглядом, то немедленное желание смерти казалось очень даже оправданным.

Он пришел на пересечение коридоров между Аркадой любителей боулинга и самым маленьким из пяти бургер-баров на две минуты раньше назначенного времени и с облегчением обнаружил, что вокруг пусто и его никто не видит. Дотти, как он и ожидал, оказалась пунктуальна и была по-прежнему прекрасна, несмотря на серый плащ и покойного мужа, которого она едва ли не волоком тащила по вставшему на дыбы полу. Уоррен был в своей обычной хлопчатобумажной куртке с начесом, широких нейлоновых штанах и кроссовках на липучке, солнцезащитные очки и парик сидели кое-как.

– Поздоровайся с Фрэнком, – велела Дотти, хватаясь за поручень и удерживая Уоррена за шиворот. – Ночь, конечно, ужасная, но я уговорила Уоррена прогуляться, чтобы немного прийти в себя.

Фрэнк кивнул. Во рту у него пересохло.

– Не хочешь мне помочь? – прибавила она, толкая Уоррена в объятия слегка ошалевшего Фрэнка.

– Пойдем, старина, – услышал Фрэнк собственное бормотанье, приваливая ветхое существо к переборке. – Может, снимем вот это?

Он спешно стянул с Уоррена черную куртку, показавшуюся на ощупь потрепанной, теплой и чуть засаленной, хотя куда отвратительнее был вид и ощущения от Уоррена без куртки. Покойник пробормотал что-то и обернулся на Дотти, глядя на нее все тем же преданным щенячьим взглядом, но сопротивляться даже не пытался.

– И может, еще это?

Парик на ощупь был еще теплее и засаленнее.

– И это…

На сей раз были солнцезащитные очки, сдернутые с подобия ушей и носа. Фрэнку приходилось старательно прицеливаться, выверяя свои движения на гулявшем вверх и вниз судне. Боже мой, ну и развалина этот Уоррен!

– Кажется, вы замерзли, мистер Хастингс…

Фрэнк скинул с себя блейзер:

– Давайте-ка наденем это.

Еще несколько маневров – и Уоррен был облачен в форменный пиджак Фрэнка. Фрэнк едва не забыл о радиомаяке, но Дотти напомнила ему быстрым шепотом. Даже теперь, в новом прикиде, Уоррен выглядел всего лишь на редкость лысым и анемичным пугалом, и Фрэнк усомнился, убедит ли кого-нибудь маскарад, но в следующий миг распахнул тяжелую дверь навстречу могучему шторму.

Палуба была залита водой. Дотти задержалась за дверью. В воздухе висели соленые брызги. Удивительно, как она сумела столько сделать, чтобы ему помочь, если вспомнить, какими путами связал ее этот сморчок. Теперь же от нее требовалось всего лишь не потерять его куртку, парик и солнцезащитные очки. По серому небу гуляли пурпурные всполохи. Пока Фрэнк Онионз поскальзывался, силясь перетащить Уоррена Хастингса на корму «Блистательного бродяги», он чувствовал себя Одиссеем, который спасается с острова Цирцеи, Ясоном с его аргонавтами в поисках золотого руна. Уже скоро он достигнет того теплого, приветливого берега, который обещала ему Дотти.

Еще несколько рывков, и он вцепился в кормовое ограждение, крепко держа Уоррена, хотя оба они промокли до нитки, а небо уже было не отличить от моря. Потом Фрэнк ощутил, как вздымается над волнами стальная громада кормы «Блистательного бродяги», до предела напрягая все свои заклепки, и на какой-то бесконечный миг показалось, что корабль так и будет подниматься, пока воды не подомнут его под себя. Фрэнк поскользнулся и едва не упал, когда схватил Уоррена за руку и попытался перекинуть его через леер.

– Хватит дергаться, сволочь! – прокричал Фрэнк в бурю, хотя Уоррен и не думал дергаться.

Когда корабль вздрогнул и начал падать в обратную сторону, он снова попытался поднять Уоррена, и на этот раз ему удалось. Сейчас, когда они вдвоем плясали на накренившейся палубе, Фрэнк стоял совсем близко к мертвецу, что его вовсе не радовало, и даже в неровном свете заметил, что, несмотря на серую кожу, впалые щеки и цыплячью грудь, в Уоррене Хастингсе осталось нечто, вроде бы не до конца мертвое. Наверное, это было у него в глазах, лишившихся выпуклых солнцезащитных очков, или же в изломе губ, с которых смыло пудру и румяна. Мертвяк, должно быть, сообразил, что происходит, однако по-прежнему не пытался сопротивляться и не выказывал страха. Если в его взгляде и читалось что-то, когда Фрэнк наконец-то сумел подсунуть одну руку под мокрую и пустую подмышку Уоррена, а другую – под еще более пустую мошонку и одним финальным рывком перебросить его через ограждение, то больше всего это было похоже на облегчение. Или даже жалость…

– Получилось? Как ты?

Дотти к этому моменту сумела выбраться на палубу. Заклятие импринтинга уже было сломлено, и она быстро обвила его руками. Они поцеловались, порывисто и страстно.

– Я люблю тебя, Фрэнк, – сказала она.

Руки у нее оказались сильные, и, когда завыли сирены и по палубе зашарили лучи света, она увлекла его за спасательную шлюпку с подветренной стороны, вынула из кармана плаща что-то серебристое, и оно задрожало и развернулось живой драгоценностью.

– Я люблю тебя.

Она снова это сказала и поцеловала его еще крепче, а он ощутил на шее что-то острое.

– Я люблю тебя.

Она обняла его сильнее, чем прежде, когда в ухе вспыхнула боль.

– Я люблю тебя.

Она повторяла это снова, и снова, и снова.

Где он только ни был. Чего он только ни повидал. Он смотрел сверху на Землю, такую маленькую, что мог бы закрыть ее большим пальцем, он плавал по небу над вершиной Эвереста. Если бы все это великолепие можно было купить, Фрэнк Онионз охотно заплатил бы любую цену. Хотя самым великолепным из всего, перед чем меркли все восходы луны и закаты солнца, была постоянная радость от общества Дотти. А деньги – и даже все невероятные вещи, какие можно за них купить: стеклянные террасы, сады на подводных лодках, возрожденные дворцы Бирмы, – они всего лишь та река и та монетка, обол. Быть с нею, делиться с нею своей плотью и кровью – вот переживание, перед которым меркнет даже самый яркий сексуальный экстаз.

Дни сменяют друг друга. Живые умирают, мертвые живут, но любовь Фрэнка к Дотти неизменна. Всего пару раз он оглядывался на путь, сведший их вместе, – так с трепетом взирают на отпечатки босых ног, оставленные на древнем полу. Теперь он знает, что настоящий Уоррен Хастингс сочетался браком со своей прелестной шестой женой за несколько месяцев до смерти или же простого исчезновения при обстоятельствах, которые в иные времена и в других культурах сочли бы подозрительными. И после того – как и до – Дотти оставалась такой же ошеломительно прекрасной и лишенной возраста. И при ней всегда находился компаньон, которого она предпочитала именовать своим мужем. Иногда, когда это уместно, она даже называет его Уорреном. Фрэнку нет нужды спрашивать, почему Дотти предпочла смерти жизнь. Он и сам прекрасно понимает. В конце концов, зачем тому, у кого есть деньги и выбор, дожидаться прихода старости и болезней, чтобы затем воскреснуть? И на какие жертвы и поступки он ни решится, чтобы остаться прекрасным навеки?